пишет Татьяна Вавилова
Нас, стариков, попавших в рай современной жизни в 1991 году, или жалеют – не видели хорошей жизни, или презирают – совок хвалят, это они по молодости своей ностальгируют. Да, вспоминаю то время без проклятий. А как иначе? Это же моя жизнь, причем активная, интересная и счастливая. И другого отрезка человеческой истории мне не дано! Ностальгирую? Да. И очень бы хотела вернуться туда в отпуск от нынешнего времени. Но не за молодостью, не за красотой, даже не за здоровьем и эмоциями, благодаря которым я запомнила ту свою жизнь. Я бы только спросила ушедших о том, что тогда не захотела услышать, попросила бы прощения у тех, на кого тогда обижалась, поблагодарила бы за любовь и заботу, за науку, за встречи и общение. И ничегошеньки не стала бы менять, особенно в отношении материальном. А ведь именно за то и жалеют, что не так наряжались, не то ели, дворцов и машин не имели, за бугор не ездили, злата-серебра не приобретали. Не жалейте! Там, в той небогатой, бывало, очень трудной, порой несправедливой жизни, мы были счастливы всем чертям назло. И эмоции наши были не менее яркими и запоминающимися, чем у современных людей от их сегодняшней жизни. Так устроен мир и это прекрасно.
Карта 1932 года. Обсерваторский тупик и есть улица Обсерваторская с большими номерами. От неё отходит Кометная и два тупика, тот, что поменьше, в цетре, наш 4-й. Кусочек от Ниязбекской до второго тупика, который подлиннее, остался.
Однако такое вступление - реакция на каждодневные стычки поколений в сети.
На самом деле хотела я продолжить рассказ о своей махалле, о жителях 4-го Обсерваторского тупика и одноименной улицы.
Улица Обсерваторская появилась вместе с самой обсерваторией и соединяла её территорию с городской окраиной в районе тюрьмы. Хорошо обозначена эта улица на карте 1932 года, где видно, как выходит она на Ниязбекскую (Урицкую), потом пересекается с Кара-Киргизской (Малясова) и продолжается до 1-го Ак-Курганского переулка (Папанина). Только дома пронумерованы наоборот – самые большие у ворот обсерватории. До пересечения с Урицкой от Обсерваторской отходили тупики.
В один из них мы и переехали из квартиры на Кометной, о которой я рассказывала в прошлый раз. Назывался наш тупичок 4-й Обсерваторский. Состоял из 6 – 7 дворов, не больше. Наша калитка была почти напротив входа на дачу полковника Ледогорова, отца знаменитого киноартиста.
Полковник был сухощав, суров и немногословен. Никто не называл его по имени, только по званию и фамилии. Сын его тогда ещё не был знаменитостью, но жену в городе знали, она была известным педиатром - Таисия Тонких. Работала в правительственной поликлинике на Жуковской.
Лишь много лет спустя, когда артист Ледогоров стал сниматься в известных фильмах, а мы давно уж не были соседями с полковником, я узнала, кто его отец. Полковника звали Вадим Евгеньевич, старый туркестанец. Образование получил в кадетском корпусе, Георгиевский кавалер. Имел большие заслуги в Советской Армии. О, интернет!!! Ты знаешь всё обо всех!
То, что осталось от Обсерваторской улицы, от которой налево отходил 4-й Обсерваторский тупик. На месте него теперь многоэтажные жилые дома и только справа перед ними единственный сохранившийся дом Кары-Ниязова.
Дача не имела ничего общего с теперешними. Никаких помпезных строений, бассейнов, высоченных заборов и других примечательностей в ней не было. Скромный маленький домик и огромный старый неухоженный фруктовый сад, окруженный глинобитным дувалом. Тем таинственнее, привлекательнее он казался, соблазняя перелезть через осевший от дождей дувал и спрятаться от всего мира в ветвях высокого раскидистого тутовника. Сладчайший вкус черной ягоды тута не забыт мною по сей день. Однажды, прогоняя с вишен ватагу махаллинских пацанов, Ледогоров заметил и меня. Велико было его удивление и разочарование: "И ты! Дочь инженера! Как же так!!!". Он подумал, что я обрываю его вишни. Они приносили ему небольшой доход. )))
Странно, но, когда Ледогоров продал свою дачу будущему академику Садыкову и мне уже не нужно было перелезать через дувал, чтобы попасть внутрь, потому что я подружилась с его дочкой Камиллой, очарование старого сада пропало.))
Поселились мы в доме Умар-ака, пожилого узбека, дед которого до революции владел большим участком земли в окрестностях обсерватории. Возможно поэтому Умар-ака особых симпатий к советской власти не питал и не скрывал этого, а может быть потому, что был правоверным мусульманином и его оскорбляла советская антирелигиозная пропаганда. Со времен «Худжума» прошло почти 30 лет, а его жена Хосият-опа без паранджи со двора не выходила. На вопрос мамы, как удалось в 20-е, когда на площади массово сжигали паранджу, сохранить её, Хосият-опа, смеясь, ответила, что сожгла старую, а новую оставила.
Подруги Хосият-опы тоже носили паранджу и снимали её при входе во двор. Посреди двора росла большая орешина, а к ней была привязана бельевая веревка. На неё обычно и вешали свои паранджи гостьи. Однажды произошел комичный случай. С привязи оторвалась хозяйская корова по имени Маруса. В диком восторге от неожиданной свободы она носилась по двору задравши хвост и подцепила на рога паранджу с верёвки. Паранджа закрыла корове глаза и страшно напугала бедное животное. Громко мыча и подкидывая задние ноги, Маруса продолжала скакать уже не видя дороги и становилась всё опаснее. Мне пришлось спасаться от неё в доме, а Хосият-опа еле–еле уговорила корову остановиться и сняла паранджу. Все долго смеялись, кто-то из женщин пошутил: «Даже Маруса паранджу хочет!»
Во дворе дома в 4-м Обсерваторском тупике. Играем с Мукаррам. На заднем фоне окна нашей комнаты, под стеной керосинка с чайником.)))
У хозяев были две дочери, Таджи и Мукаррам, и сын Мухаммеджан. Все старше меня, но всё же с младшей Мукарам я первое время играла. Самая старшая, Таджи, страдала ментальным расстройством, но за коровой ухаживать умела, это и было её ежедневной обязанностью. Мне тоже очень хотелось быть поближе к Марусе, приносить ей душистое сено с чердака и давать янтарный жмых. Однако, Таджи была строга и к корове посторонних лиц не допускала, единственное, что мне дозволялось, пожевать жмых вместе с Марусой. Сегодня я бы его в рот не взяла, а тогда запах жмыха казался божественным. Почему так волшебно прекрасно всё, что было в детстве? Даже жмых, вареная картошка из казана или каша из поджаренной муки? Да, что там, запах дыма от брошенного в огонь кизяка незабываемо ароматен!))))
Умар-ака с дочерьми был строг, следил, чтобы они во-время выполняли работу по дому, а я росла балованной единственной дочкой, да ещё довольно поздно родившейся, долгожданной. Особых поручений мне не давали, главное – школа и уроки, свободного времени было много, а играть во дворе не с кем. Поэтому пришлось присоединиться к мальчишеской ватаге, которая носилась, поднимая пыль до небес, по нашему переулку. Вскоре меня от них было не отличить, - по настоянию папы коротко остригли мои тонюсенькие косички, а трусы и майка были летом самым распространенным детским нарядом. В платья наряжались на выход. Мальчишки до того ко мне привыкли, что считали за своего парня и даже брали на поединки на татарское кладбище. Более того, однажды поставили в пару с соседским Маликом.
Справа от начала 4-го Обсерваторского тупика был единственный в нём русский коммунальный двор. Но все дети этого двора были намного меня младше, поэтому я играла с пацанами из узбекских дворов. И только иногда приходила к малышам. Однажды нас сфотографировали.)))
Лет 30-35 спустя, когда после сноса не осталось и следа от нашего 4-го тупика, на Алайском базаре вдруг подходит ко мне незнакомый мужчина, радостно улыбается во весь рот и кричит: «Таня!!!». Я оторопела. Ни больной, ни бывший студент не могли называть меня по имени, а ни на кого из знакомых мужчина похож не был. Только когда он назвал себя :
«Да, Малик же я, Малик!», вспомнила черноглазого соседа, сынишку мясника, с которым достойно выдержала дуэль на кулаках среди глиняных округлых холмиков старинного кладбища.
Долго мы стояли, вспоминая поименно всю нашу ватагу «казаков-разбойников», кто кем вырос, сколько у кого детей, где живет. Обещали общаться, да не пришлось. Так и не виделись, больше не подарила нам судьба случай.
Дворовые игры не мешали моей учёбе. С наступлением осени из загорелого мальчишки я превращалась в примерную ученицу в форменном платье с белым воротничком и с бантиками в отросших волосах. Никто и не догадывался о моих летних подвигах.
В махалле уважение к старшим – незыблемый закон. Но однажды я наблюдала невообразимое. Наш почтенный Умар-ака, всегда соблюдавший все мусульманские традиции, шёл по переулку шатаясь. Был где-то в гостях и, видно, первый раз в жизни перебрал спиртное и возвращался домой пьяным. А за ним бежали соседские дети, смеялись и кричали что-то оскорбительное, на их крики из каждой калитки выскакивали взрослые и тоже показывали пальцами на старика. Мне стало обидно до слёз, побежала за Хосият-опой, но хозяин уже добрался до нашего двора и вошёл в дом.
Рано утром мы проснулись от стонов и плача, выскочили в испуге во двор. На айване сидел Умар-ака с непокрытой, чисто выбритой головой, поодаль лежала его темно-зеленая бархатная тюбетейка. Старик плакал и бил себя по щекам, каясь во вчерашнем грехе, ругал себя и обещал никогда не допустить повторения позора.
Из взрослых соседей больше всех я симпатизировала Хошиму, старшему сыну хозяйской сестры, которые жили через забор от нас. По вечерам, когда Хошим возвращался с работы, я бежала в начало переулка его встречать так же, как и папу. И как папа, он подкидывал меня высоко и угощал чем-нибудь вкусным. Хошим любил детей, но женат ещё не был. «Юз ёмон!», - сокрушалась Хосият-опа. В детстве Хошим перенёс чёрную оспу и лицо его было изрыто мелкими, но глубокими ямками. А главное, он был беден, родители девушек не хотели такого зятя. Но Хосият-опа не отчаивалась, ездила в старый город сватать племянника. Для этого они с другими женщинами тщательно наряжались в новые платья на кокетке, которые называли рубашкой, головы покрывали подсиненным марлевым платком, доставали самые лучшие туфли и, конечно, паранджу не забывали, чтобы все видели, семья приличная, люди верующие.
И вот настал день свадьбы Хошима.
В их дворе и в маленьком доме все не поместились, ведь нельзя посадить вместе и мужчин, и женщин. Свадебные столы накрыли у нас во дворе и даже в нашей единственной комнате! Вещи убрали к стенам, посередине поставили длинный стол и вокруг него рассадили мужчин, сослуживцев Хошима.
В свадебной церемонии мне больше всего нравился приход невесты. Её вели под звуки бубнов, всю закрытую, лица не видно. Подруги держали над ней ковер, под ноги гостям кто-то бросал деньги мелочью, а под тюбетейки музыкантам подсовывали бумажные. Но самым фантастическим зрелищем был костёр, горевший в центре двора. Яркие искры создавали в ночи эффект фейерверка. Прежде, чем ввести во двор невесту, через костёр переносили её вещи в узлах и сундуках, чтобы всё плохое, что могло быть в её роду сгорело и не перешло в новую семью, – так нам объясняли этот обряд.
Свадьба веселилась до глубокой ночи, никто в округе не спал, ждали предрассветный плов. А жених и невеста сидели отдельно за занавеской и никому не показывали лиц. Лишь мы, вездесущие дети, совали к ним свои любопытные носы, но грозные окрики взрослых не давали и нам ничего увидеть.
Свадьбы были самыми главными развлечениями в махалле. О них знали заранее, ждали с нетерпением и готовили подарки. Нас звали непременно, даже если событие происходило на соседней улице. Папа часто уезжал в командировки, а мы с мамой принимали приглашения. Время было не очень богатое и дары соответственные. Чаще всего – отрез ткани и полотенца, которые всегда нужны в хозяйстве. Хозяйка несла ещё лепешки и печёное на металлическом подносе, завернутом в скатерть. Пока взрослые сидели за столами, мы бегали по улице в ожидании прибытия жениха или невесты.
Не менее интересна была встреча жениха, который приходил за своей суженой и уводил вместе с ней всю свадьбу к себе во двор.
Это теперь жених приезжает на шикарной машине, украшенной лентами и сопровождаемый кортежем. А тогда он шел пешком в толпе друзей, заполнявшей всю улицу и сопровождаемый музыкантами и танцорами. Все в белых рубашках и ферганских тюбетейках. Звуки бубна и карная были слышны задолго и, заслышав их, все бежали встречать. Жених с друзьями подходили уже уставшие, особенно танцующие, потные, знаками просили пить. И тогда мы, гордые собой, подавали им воду, а они, отпив на ходу, шли дальше, не переставая танцевать.
Когда хозяева нашли невесту своему Мухаммеджану, нам пришлось искать другую квартиру. Переехали ближе к обсерватории, в дом 65. Нашими новыми хозяевами стали Али-ака и его жена Шамси Камар, для русских просто тётя Шура.
Не помню, где работал Али-ака, но был он грамотен, знал арабский и читал Коран, когда кто-то умирал. А тётя Шура принимала роды у махаллинских женщин, - повивальной бабкой была. Али-ака узбек, а тётя Шура синеглазая ульяновская татарка из села Тимошкино, что около Рузаевки. Спустя много-много лет мы с сыном гостили у ее старшей дочери в том самом селе, на родине тёти Шуры.
С самым теплым чувством благодарности я вспоминаю эту супружескую чету. Трудно встретить более честного и справедливого человека, чем тётя Шура. Жила она с мужем совсем не богато. Роды принимала не часто, уже построили родильные дома и открыли женские консультации. Но когда звали, не отказывалась и приносила награду – три метра штапеля или ситца и два куска туалетного мыла. Первый муж тёти Шуры погиб на фронте, она осталась с четырьмя детьми, приехала в Ташкент. Тут и вышла замуж второй раз, вырастили детей вместе с Али-ака. Младший сын был уже общим. Кажется именно он получил юридическое образование и работал в «органах». Обеспечен был очень хорошо и стремился помочь родителям, но они тех денег не брали – нехорошие это деньги, говорила тётя Шура, нельзя их брать. Сейчас бы их кто-нибудь понял?
В августе 1955 года случилось у нас несчастье, скоропостижно скончался мой дед, Александр Иванович Шутихин. А папа, как на грех, в командировке, в Москве. Жара, даже если б отпустили, не успел бы на похороны. Мама с бабушкой растерялись. Они были женщинами прежними, привыкли жить за мужниной спиной, с внешним чиновничьим миром сами никогда не общались, всё через деда с папой. А тут такое! Справку о смерти не дают, вскрывать надо, а машину, чтобы везти, самим искать. В том Ташкенте машин мало было, попробуй сразу найди. И тут пришел на помощь Али-ака. Он взял на себя все хлопоты и организацию похорон, словно сын. Всё сделал по православному обряду. Откуда-то добыл белый катафалк, наверное, последний из прежних. Тогда на бортовую машину гроб ставили, а маме не нравилось. Вместе с нами отстоял отпевание в храме на кладбище, правда, спросив предварительно, можно ли мусульманину. До конца жизни мама с бабушкой были благодарны Али-аке, и я его никогда не забуду.
Полковник Ледогоров
По нечётной стороне Обсерваторской улицы стояли старые глинобитные дома, сохранившиеся с дореволюционных времён, а напротив стали появляться новые, европейские. Среди застройщиков были давние знакомые моих родных. Ольга Николаевна Малиновская, моя первая учительница музыки, одноклассница бабушки по женскому институту благородных девиц в Оренбурге. Она до революции преподавала в Мариинской школе, в здании, где сейчас посольство Франции. И частную школу содержала вместе с компаньонкой. Кажется, с ней она и жила, надо проверить по справочникам, Эмилия Николаевна. Рядом с Малиновской жили папины сослуживцы по Политехническому институту и САНИИРИ - Светицкий и Вараксин. Сын Светицкого, Павел, учился со мной в ТашМи, стал знаменитым онкологом. А с Ольгой Вараксиной, архитектором, мы подружились, когда почти одновременно родили сыновей и во время декретного отпуска гуляли по обсерваторскому парку, читали наставления Спока и вязали малышам пинетки и кофточки. Кстати, Ольга одна из авторов бульвара Голубые купола, премию получила за эту работу.
Напротив нашего 4-го Обсерваторского тупика жил Кары-Ниязов. На фото из сети он в своём саду. Дети Кары-Ниязова смогли сохранить дом и сад, сделали в нём музей отца. Всё вокруг сломали, а этот дом остался. Правда не была там давно, вдруг уже нет его???
Помню эвакуированных во время войны Межерицких и Когаловских. Так что состав жителей махалли к 1970-м годам был вполне интернациональным.
Вскоре поползли слухи о сносе махалли, Али-ака взял на Карасу участок и стал строить новый дом. А тот, в котором они жили на Обсерваторской, продал нам. Во дворе стояли два однокомнатных дома, один хозяйский, другой сдавали нам. Продавали оба, но по совету тёти Шуры папа купил хозяйский. Он лучше, говорила тётя Шура, миколаевский, он прочнее нового. И точно, выдержал землетрясение в 1966 году «миколаевский» дом, не развалился. С семьёй наших последних квартирных хозяев установились самые лучшие, почти родственные отношения. Мы ездили к ним в гости в новый дом, дружили с детьми и внуками.
30 с лишним лет прожито на улочках в районе обсерватории, всего не опишешь. Забыто и прощено всё плохое, осталось в памяти только хорошее, на душе светло и радостно. Время от времени я приезжаю в те места, брожу среди новых девятиэтажек, будто можно отыскать среди них узкую старую улочку, мостик через журчащий арык и низенькую голубую калитку, и дворик с вишнями и виноградом, и кладовку с плоской крышей усыпанной алыми маками и родные улыбающиеся лица родителей, друзей и соседей.
