от автора сайта: данная тема является сложной и многогранной и требует изучения более серьезного  и формата иного, чем публикация на интернет странице. Да и работ, написанных по "январским событиям", немало и, насколько я могу судить, в основном они являются правдивыми, лишь, с отклонениями в пользу политической конъюнктуры. К примеру, публикации на эту тему в 20-е годы заостряли внимание на контрреволюционной настроенности левых эсеров и их почти открытой симпатии восставшим. Послевоенные публикации подчеркивают роль иностранных разведок в организации мятежа. Материалы последнего времени  с удовольствием развивают тему о 4-5 тысячах невинных граждан, растерзанных после провала мятежа в результате "красного террора". Первые же архивные материалы без всяких отклонений и прикрас просто описывают хронологический ход событий и участвующих в них персонажей. В 1919-1920 гг. военными трибуналами и судами была также дана более или менее полная картина произошедшего. С одной стороны материалы имеются, с другой стороны их катастрофически мало, я имею в виду архивные материалы. На страницах же моего сайта я публикую художественное и полухудожественное описание тех событий.

Сначала отрывок из книги Алматинской "Гнет", посвященный январским дням 1919 года.


……. «Эта январская ночь под крещение была особенно морозна. Снег глушил все звуки. Вокруг царило белое безмолвие. Но город не спал. Что-то тревожное чувст­вовалось в этой тишине. Какие-то тени сновали по го­роду, то расходясь,   то сбиваясь   в   группы, шептались и снова исчезали. Иногда проскачет всадник, проедет пароконный фаэтон или прошуршит шинами открытый автомобиль.

В кабинете Шумилова сидели Вотинцев, Фигельский, Фоменко. Председатель ЧК был явно недоволен.

Когда привезли двух беляков, пробиравшихся к Маллесону, мы обнаружили у них письмо Бота. Осто­рожное, правда. Но сам факт говорит уже за то, что де­ло нечистое... Арестованные выдали всю организацию. Пришлось взять Бота и еще около двухсот человек. Не успели их задержать, как наутро приказ: выпустить! Куда это годится, товарищи!

Так его же Осипов взял на поруки, — возразил Вотинцев. — Ты, Фоменко, не сердись. Не считаться с военным комиссаром не можем. Кроме того, Осипова мы знаем. На Асхабадском фронте зарекомендовал себя.

Что мы о нем знаем? Вон Белов чуть не пристре­лил его, — не сдавался Фоменко.

Фигельский попытался объяснить причину;

—       Они терпеть не могут друг друга. Старые счеты.
Шумилов внимательно слушал.    Его бледное   лицо сильно осунулось. Много дел навалилось на плечи это­го железного человека, он недосыпал и был явно пере­утомлен. Слушая спор товарищей, он пытался понять, в чем суть вопроса, но мысль ускользала, расплывалась. Он закрыл глаза. Звонок телефона заставил встрепе­нуться, взял трубку:

—       Шумилов слушает.

Молча ловил он далекие, глухо звучавшие слова, по­глядывал на сидевших товарищей. Наконец сказал:

Все они у меня. Но почему понадобилось соби­рать ночью? Как, как? В полку, говоришь? Кто же там мутит? Да, выяснить надо. Хорошо, приедем. — Он об­ратился к товарищам: — Осипов говорит, что в городе неспокойно и в полку кто-то мутит. Просит выступить на митинге.

Черт знает что! Какая-то неразбериха, — пожал плечами Фигельский.

Надо ехать, товарищи, — проговорил, вставая, Шумилов.

Разумеется. Если заваруха, то надо, — поддер­жал Вотинцев.

Вышли к автомобилю. Фигельский предложил:

—      Заедем за Цирулем, он мужик решительный. Чем больше  будет представителей власти, тем  сильнее впечатление у бузотеров произведут наши выступления….

Заехали в канцелярию начальника охраны   города.

Там, как обычно,   горел cвет. В кабинете сидел Цируль со своим заместителем Лугиным.

Поздоровавшись, Вотинцев спросил:

Чем ты занят, Ян?

Посылаю патрули. Сейчас приедет Вульф. Он услашал о выступлении белогвардейцев, надо быть гото­выми.

Рокоча мотором, у крыльца остановилась машина. Вошел Финкельштейн.

Здравствуйте, товарищи! Осипов просит помо­щи. Едем! — проговорил он решительно.

Едем, конечно, — задумчиво ответил Фигельский. — Придется ехать...

Все пошли к автомобилям, начали рассаживаться. Вдруг Цируль  вернулся.

—       Поезжай, Лугин. Я    хочу подождать   высланный
караул-
Исполнительный    Лугин    торопливо    пристегнул    к ремню оружие и направился к автомобилю. Машины двинулись.

В военном штабе Второго полка шумно. Прибывший по вызову Осипова сводный полк разместился во дворе. Солдаты возбуждены. К ним то и дело выходит адъю­тант военного комиссара Бот и угощает вином.

—       Погрейтесь, ребята!

В здании много штатских. Они трутся среди воен­ных, вступают в разговоры, раздаются шутки, смех. И почти все поглядывают на закрытую дверь. Там засе­дает со своим штабом Осипов. Иногда дверь распахи­вается, выскочивший офицер в погонах и при шашке проносится мимо.

Сам Осипов, уже опьяневший, сидит за столом и выслушивает донесения.

—       Сейчас прибудут большевики, прикажете привести к вам? — щелкая шпорами, спрашивает Бот.

Осипов машет рукой:

—       Арестовать!

Потом встает, оглядывается. Тихо. Все молчат и с напряжением смотрят в окно. Во дворе слышится сиг­нал клаксона, шуршанье шин, потом ясный, звонкий голос Вотинцева: «Товарищи! Именем Центрального Ис­полнительного Коми...» Глухой удар. Вбегает Бот. Осипов встревожено смотрит на него:

Убили?

Нет. Оглушили только... Прикладом. Разъяри­лось солдатье. Насилу унял.

Где они?

Заперли в казарму. Приставили часовых.

Бот подходит к столу, наливает стакан коньяку и заботливо подносит Осипову. Тот жадно пьет и опу­скается на стул.

Человек в пальто с рыжим воротником, уже несколь­ко часов наблюдающий за всем, что происходит в шта­бе, спрашивает:

Все доставлены по списку?

Главные сами явились. Остальных вылавлива­ем, — докладывает Бот.

Не упустите этих, — человек говорит медленно, с трудом выговаривая русские слова, — ни один не дол­жен выйти отсюда.

Не беспокойтесь. Все  будет сделано без шума.

Адъютант! — слышится злой окрик Осипова. Бот быстро подходит, вытягивается.

Почему не вижу рабочих?..

Рабочие в мастерских митингуют, — с чуть замет­ной иронией отвечает Бот. — Утром пришлют делега­цию.

Хорошо...

Осипов опускает голову на ладони. Стискивает зу­бы. Его бьет нервная дрожь. Ему страшно...

* * *

Суровая январская стужа сковала Москву.

В общежитии полпредства царил холод. Голятовский и Теодорович ходили по комнате, пытаясь дыхани­ем согреть озябшие руки.

Прозвучал звонок. Голятовский бросился к телефо­ну:

Да! Слушаю. Немедленно?.. Хорошо, выезжаем с Теодоровичем, остальных нет, ушли... Нет, дожидаться не будем...

Что случилось, Казик?

— Звонила Фотиева. Нас немедленно вызывает Ле­нин...

— Едем. Хотя неудобно без нашего председателя.

— Но Ленин ждать не может. Скорее.

Едва они вошли в приемную, как Фотиева пригласила их в кабинет. Там, кроме Ленина, сидел Свердлов. Владимир Ильич поздоровался и заговорил встревожено:

- Товарищи, у нас в Ташкенте что-то неблагополучно. Третий день нет связи, а сейчас мы получили телеграмму за подписью товарища Казакова : - «Слушайте нас через каждые три часа», - и больше никаких сведений не имеем. Связи нет. Нужно установить дежурство на радиостанции и попытаться обязательно связаться с Ташкентом, выяснить положение.

Свердлов протянул листок Голятовскому:

- Вот пропуск на радиостанцию.

Рука Степана вздрагивала от волнения:

- Неужели?

- Не будем гадать, - ответил Свердлов. – Постарайтесь добиться связи с Ташкентом.

На радиостанции выяснили, что связь с Ташкентом все еще не налажена. Слушают непрерывно. На дежур­ство встал Голятовский. Ему не повезло. Ночь прошла без всяких результатов. Днем эфир безмолвствовал, вернее, дневные шумы мешали работе. На следующую ночь дежурил Степан. Время шло, а Ташкент по-преж­нему не отвечал на позывные. Наконец поздно ночью пришла телеграмма от Казакова. В ней сообщалось о мятеже, поднятом Осиповым, о создании революцион­ного комитета, о гибели четырнадцати комиссаров, пре­дательски расстрелянных во Втором полку. Телеграм­ма заканчивалась словами: «Мятеж подавлен. Советская власть восстановлена».

Степан немедленно позвонил в «Метрополь» к Сверд­лову:

— Яков Михайлович! Из Ташкента поступило чрезвычайное сообщение. Говорит Теодорович. Да, с радиостанции. Дежурил, только что сумели наладить связь.

-  Немедленно приезжайте ко мне, — поторопил Свердлов. — Жду вас.

Свердлов встретил Степана у входа;

— Поехали в Кремль. По дороге расскажете.
Ленина они застали в кабинете. Не ожидая вопроса, Свердлов рассказал все, что узнал от Теодоровича.

Владимир Ильич видел, как взволнован Степан. Вы­шел из-за стола, шагнул к нему:

—       Успокойтесь, товарищ. Мы понимаем — тяжело вам... И нам тоже очень тяжело. Но могло быть гораздо хуже, если бы туркестанские товарищи не подавили эту предательскую авантюру. Ведь Туркреспублика находится в кольце контрреволюции.— Помолчав, Владимир Ильич спросил: — А кто такой Осипов?

Степан рассказал, Ленин внимательно выслушал и произнес в раздумье:

Да, как видно допустили ошибку. Плохо про­веряли людей...   в результате такая расплата.

На будущее урок, хотя и очень тяжелый, — пока­чал головой Свердлов,

А кто такой Казаков и другие члены революци­онного комитета? — поинтересовался Владимир Ильич.

Все они большевики — рабочие железнодорож­ных мастерских. Еще до революции вели работу. Были в ссылке, а в Октябрьские дни сражались за Советскую власть, — горячо рассказывал Степан.

Ну, что же, это хорошо, — сказал Ленин. — Те­перь главное — сплочение сил. Вам, товарищ Теодорович, и вашим товарищам нужно как можно скорее про­браться в Ташкент. Необходимо объединить усилия для нанесения решающего удара по врагу. Впереди еще борьба. И трудная борьба...

ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

Еще в дни войны Главные железнодорожные ма­стерские были переоборудованы в военные заводы, из­готовлявшие снаряды и патроны. Здесь установили военную дисциплину, завели особый порядок. Царское правительство стремилось ввести систему, при которой не могли бы проявить себя революционные настроения рабочих. Но бунтарский дух продолжал жить в цехах, несмотря на строгий надзор и репрессии. Работали под­польные группы, распространялась нелегальная литература, росла, усиливая свое влияние ни    рабочих,   боль­шевистская организация.

С прибытием карателя Коровиченко заводы превратились в оплот революции. Рабочие создали Отряды Красной гвардии, под руководством большевиков нача­ли подготовку к вооруженному восстанию. В мастерские шел, как в надежное укрытие, городской пролетариат, спасаясь от карателей. Шли к большевикам кустари и ремесленники старого города, спешили на клич: «Долой войну! Вся власть Советам!»

После октябрьских событий, когда трудящиеся Таш­кента избрали Совет, железнодорожные мастерские продолжали оставаться опорой новой власти.

Январь 1919 года здесь встретили настороженно. До рабочих дошли слухи, что офицерский союз в контакте с буржуазией и эсерами готовит переворот.

Партийное руководство приняло меры. В мастерских ввели «военное положение». Выработали строгие пра­вила: пройти на территорию можно было только по пропускам и специальному паролю. Организованные из красногвардейцев, патрули охраняли завод день и ночь. Большевики были бдительны.

Снежная морозная крещенская ночь пугала людей безмолвием. Ни смеха, ни веселых голосов, ни скрипа полозьев, ни звона бубенцов, сопровождающих крещен­ский праздник. Иногда пройдет, тихо разговаривая, группа людей, или проскачет небольшой отряд, унося с собой дробный звук кованых копыт по булыжной мо­стовой, и снова все тихо.

Патрули, охранявшие завод, обходили территорию непрерывно. У ворот заметили большую группу воору­женных людей.

Стой! Кто идет? — сурово спросил начальник ка­раула Ушаков.

Свои. Чего не спите? Открывай ворота!

Пароль!

Брось шутки. Тоже, начальство! У Красной гвардии пароль спрашивает. Мы к Агапову... Отворяй.

Ищите Агапова в другом месте. Здесь его нет. Уходите-ка, ребята, а то, как бы не получилось чего, — твердо ответил начальник караула.

Потоптавшись, люди ушли. Один отстал от группы,

снял с пояса револьвер и две гранаты, положил на снег. Зашагал в другую сторону.

Что за народ? — спросил Гущин начальника ка­раула.

Эсеры. Ищут Агапова, — пояснил Ушаков. — А тот ключ от гудка Колузаеву отдал... У Колузаева нет полномочий распоряжаться на заводе. Непонятное тво­рится...

Черт его знает, — поддержал Галкин. — Слухи ползут, будто беляки готовят восстание.

— Чегой-то, ребята, сегодня будет... Сторожко оно как-то... — заметил пожилой красногвардеец, закуривая самокрутку.

На заре тревожно завыл гудок. На его медный голос в мастерские сбежались вооруженные рабочие, Одним из первых появился Манжара.

Что случилось? — спрашивали друг друга красно­гвардейцы.

Почему тревога?

Кто гудок дал?

Сейчас узнаем, — пожал плечами Манжара. — Кажись, беляки показывают зубы. Собирай митинг!

Двор заполнили возбужденные рабочие. На трибуну вышел Колузаев, как всегда в военной форме, перетяну­тый ремнями.

—       Я дал гудок, товарищи. В городе всю ночь ходили вооруженные группы. Говорят, Осипов вызвал в свой штаб наших комиссаров. Они и меня звали, не поехал...

Манжара решительно перебил его:

—       Товарищи, я несколько раз звонил в Совет. Без ответа. Провода перерезаны. Возможно, Дом свободы захвачен беляками. Необходимо избрать революционный комитет и начать действовать...

В это время во двор вбежала группа рабочих во главе с Аристархом. Какой-то солдат остановил его: Слышь, комиссар, ваших-то во Втором полку, Осипов хлопнул...

Кого это? — встревожился Казаков.

Известно, большевиков. Мне сказывал карауль­ный. Потом сам видел, свозят туда комиссаров. Во дво­ре стрельба...

—       Чего же ты молчишь? Скажи Манжаре. Рабочие, узнав об аресте комиссаров,    потребовали немедленно начать военные действия против Осипова.

—       Прежде всего, товарищи,— заговорил Манжара,— мы должны выбрать временный орган власти, а он организует рабочие отряды. Но толком мы еще ничего не знаем. Я предлагаю послать к Осипову делегатов.

Правильно! Послать Зинкина.

И Березуцкого. Пусть посмотрят, что там делается...

—       С Осиповым надо поговорить крепко...
Выбранных снабдили полномочиями, и они отправились выполнять задание.

Рабочие не покидали завод. Ждали результата пе­реговоров.

После полудня в помещение революционного Коми­тета мастерских явился адъютант Осипова Бот. Он заявил:

—       Как представитель командования должен догово­риться о совместных действиях.

Член ревкома, он же начальник одного из боевых отрядов, Рубцов сурово спросил:

—       Правда ли, что наши комиссары расстреляны во Втором полку?

Бот смутился. Не ожидал прямого вопроса. Замеш­кавшись, ответил:

Комиссары ваши у нас. Мы их изолировали... Эксцессов не позволяем.

Какую же вы хотите власть? Что вам нужно?

Нам нужен хлеб, керосин. Нам нужен твердый рубль. А власть должна быть полуинтеллигентская. Так хотим мы и весь город.

Сурово смотрели рабочие на этого спесивого хлыща в офицерских погонах и молчали. Потом кивнули Манжаре:

Говори ты.

Передайте прохвосту Осипову, — произнес зло Манжара, — пусть сам к нам явится, белая сволочь. Мы ему покажем полуинтеллигентскую власть!

Бот видел угрюмые, полные решимости лица, чув­ствовал ненависть к себе и к тому, кто его послал, и, понуря голову, вышел.

В это время вернулись из Второго полка Зинкин и Березуцкий. С ними явился еще один представитель Осипова. Он привез письмо. В нем говорилось:

«Призываю вас присоединиться к знамени восстания против насильников народа русского».

Осипов требовал поддержки временной военной вла­сти, которая доведет народ до выборов в учредительное собрание. Революционный  комитет ответил новоявлен­ному диктатору:

«Рабочие, своею кровью завоевавшие Советскую ра­боче-крестьянскую власть, сейчас готовы тоже своею кровью защищать и отстаивать эту власть...»

…….Проводив мужа по тревожному гудку в мастерские, Дуся накинула платок, намереваясь сбегать к соседям узнать, что произошло в городе. В это время раздался грубый стук в дверь. Она отворила. На пороге появи­лось четверо вооруженных солдат. Один спросил:

—       Где комиссар продовольствия?

Оценив обстановку, Дуся приняла вид разбитной ба­бенки, прикрикнула:

Тише вы! Детей разбудите... А черт его знает, где носит вашего комиссара. Как вчера уехал, так и не появ­лялся. Видать, путается где-нибудь с бабами. Все вы одинаковы. Да заходите, чего на морозе стоять...

Мы бы зашли хозяюшка, — озорно блеснув гла­зами, сказал курносый парень, — да, вишь, делов много.

Нашел время твой мужик по бабам бегать... — проворчал другой.— Ну, пошли...

Проводив непрошеных гостей, Дуся оделась, взяла санитарную сумку и выбежала на улицу.

Около Александровского парка она встретила Древницкого. В старом теплом пальто и неизменной фетро­вой шляпе он брел, опираясь на палку.

— Куда это вы, Владимир Васильевич?

Гудок был. Иду в мастерские узнать, что проис­ходит.

Мой тоже чуть свет убежал... Никто ничего не знает.

Вчера вечером мальчишки болтали: «Белые вы­ступят против красных»... Думал, чепуха, а сегодня гу­док...

Из-за дерева вышел вооруженный Рубцов. Должно быть, он со своим отрядом стоял здесь в дозоре.

О чем вы?

Говорят, белые затеяли переворот...

Да.,, Осипов предателем оказался. Наших комис­саров расстрелял, мерзавец.

Где этот Осипов? — спросил Древницкий.

Во Втором полку. Как бы он и Белова не хлоп­нул. Молчит крепость....

Могу узнать, — предложил Древницкий,

—       Хорошо бы, — вздохнул Рубцов. — Попытайтесь связаться с   Беловым. Если уцелел...

Рубцов вернулся к отряду. Древницкий пошел в сто­рону вокзала,    а Дуся свернула    к казармам    Второго полка.  Ворота были закрыты.  Возле  них часовые.    У ближнего дома она заметила солдата, который, прижавшись к крыльцу, берёгся от холода, Дуся подалась к не­му. Но он тотчас ожил и направил на нее штык.

—       Стой! Куда идешь?
Она замахала руками:

Будь ты неладен! Испугал-то как... Мужа ищу. Говорят, пошел к Осипову. Еще вчера ушел. Где про­падает —   не знаю.

Эх, баба... Вертай обратно!

Дуся свернула на Духовскую. Выстрелы гремели со всех сторон. Чтобы не попасть под пули, она укрыва­лась за домами и деревьями, шла оглядываясь, пережи­дая то и дело вспыхивавшую перестрелку.

На одном крыльце сидел Рустам и перевязывал ра­неную ногу. Ружье стояло рядом.

Эй, Рустам! Никак беляк поцеловал? — крикнула Дуся.

Задела проклятая пуля.

Постой, я сама перевяжу, а потом хромай домой.

Нет! Домой... У меня десять человек отряд, как без меня будут? По-русски плохо понимают.

Это что же, наши?

Ну да. Рабочие со станции, грузчики.

Рустам захромал к своей группе, а Дуся пошла даль­ше. Вдруг услышала звонкий мальчишеский голос:

—       Молеко! Кисли, слатки молеко!

Оглянулась. Бежал мальчик узбек с двумя бидонами, закрытыми тряпками, за ним брел Древницкий. В маль­чике узнала младшего сынишку Рустама, хотела оклик­нуть, но предостерегающий взгляд Древницкого оста­новил ее.

Два парня подозвали мальчугана, выпили по стакану молока.

—       Деньги давай! — протянул мальчик.

Катись, пока цел!— крикнул один. Другой, целясь, поднял винтовку:

Лети, а то как трахну!..

Мальчуган бросился к крепостным воротам. Там стояла охрана. Один из красногвардейцев подозвал пар­нишку, попросил молока. Минуту или две продолжалась торговля. Караульный выпил стакан, повернулся и исчез и воротах, видно, пошел за деньгами. Вернулся, сунул мальчишке в руку монету.

Древницкий понял: записка передана коменданту крепости Белову и получен ответ. Подозвал мальчугана, попробовал молоко, незаметно взял у него из рук акку­ратно свернутый клочок бумаги, шепнул: «Теперь дуй домой!»

На улице снова раздался звонкий мальчишеский го­лос:

—       Молеко. Кисли, слаткий молеко.

Ранние зимние сумерки опустились на город. Древ­ницкий, торопливо шагая, приближался к вокзалу.

Вдруг ему наперерез из переулка выскочили трое во­оруженных людей.

—       Стой! Руки вверх!

Древницкий остановился и, не поднимая рук, крик­нул:

—       Что вам надо? Я отставной полковник.
Двое отошли, а третий снял с плеча винтовку.

—       Врешь! Ты большевик. Я видел, как подсылал в
крепость мальчишку.

И прикладом ударил Древницкого в грудь. Тот упал, из горла хлынула кровь.

Беляк снова замахнулся, но в это время раздались выстрелы, из ближнего дома выбежало пятеро красно­гвардейцев. Они поспешили к лежавшему Древницкому. Беляки моментально скрылись. Молодой рабочий, опе­редив товарищей, нагнулся над Древницким.

—       Отец! Сейчас унесем тебя.

Древницкому, терявшему сознание, показалось, что над ним склонился сын. Он протянул записку.

—       Сережа... Это от Белова... Передай...

Стараниями Бота, Тишковского и мистера Говарда камера непрерывно пополнялась арестованными, к утру набралось человек двадцать.

Тесно было заключенным. Сидели на цементном полу или стояли у глухих стен. Шумилов склонился над Вотинцевым. Тот часто терял сознание и тогда тихо стонал. Распухшее от удара лицо было неузнаваемо.

Шумилов вспоминал, как несколько часов назад все они сидели в его кабинете. «Как же это мы не продума­ли всего, доверились. Но ведь вызвал товарищ, комму­нист. А если Осипов просто замаскировавшийся враг? Значит, всем нам гибель. Ну, убьют нас, а мысль о свободе убить нельзя. Коммунисты поднимут рабочих. А рабочие — сила. Все сметут».

Точно отвечая на эти мысли, где-то загудел мощный металлический голос. Радостно забилось сердце. «Вот он, девятый вал...»

Утром привели избитого Дубицкого.

Где тебя взяли? — спросил Шумилов.

Мы с Успенским ехали в мастерские. На углу нас схватили... К Успенскому подбежал какой-то купец в шубе, увел, а меня в кулаки и сюда.

Вот что, товарищи, теперь все ясно. Это органи­зованный переворот. Думаю, Осипов завербован. Но будем настаивать, чтобы нас отвели к нему. Может, про­будится совесть, поймет гнусность предательства.

Нашел совесть у этой дряни. Жаль, не ухлопал его Белов», — с негодованием произнес Финкельштейн.

Да, чутье у Ивана классовое... А Шумилов прав, надо повидать Осипова, — поддержал Фигельский.

Першин через дверную форточку агитировал охра­ну:

—      Сами подумайте, ребята, кто хочет отнять у ра­бочих власть? Толстопузые купцы да аристократы, ко­торые никогда не работали, сидели на шее трудового народа.

К Першину присоединились Шумилов, Фигельский и пришедший в себя Вотинцев, Шумилов сказал:

—      Товарищи казаки, нас заманили сюда и хотят убить. Думаю, это дело офицерского союза. Не хотят власти лишиться. Надо нам повидать Осипова, объяснить ему все...

— А мы что можем? Мы люди подневольные, — ото­звался один из казаков.

Но теперь свобода, должны ваши офицеры вы­слушать ваше заявление, — пояснил Фигельский.

Пойдите и потребуйте, чтобы Осипов выслушал нас.

Помявшись, казаки согласились послать двух товари­щей к Осипову. Но в штаб их не пустил часовой. Вы­звали адъютанта. Бот спросил казаков:

В чем дело, ребята? Вы самовольно ушли с по­ста,., Упрек прозвучал мягко.

Так что нас товарищи послали. Арестованные тре­буют допустить их до Осипова,

Бот покачал головой:

Всю ночь командующий работал, совещался, те­перь уснул. Часа через два доложу. А вы, ребята, ви­дать, утомились. Когда вас поставили?

С ночи не спамши караулим. Зря людей держим, вины их нет.

Пришлю смену. Идите в буфет, стакан водки и мясные консервы вам обеспечены... Я распоряжусь.

Казаки вернулись к арестованным, сообщили, что через два часа их вызовут.

Следом пришел прапорщик, привел новый отряд, со­стоявший из киргизов, совершенно не понимавших рус­ского языка.

Двери камеры открыли, и прапорщик громко объ­явил:

—       Кто из вас откажется от Советов и перейдет на сторону Осипова, будет свободен, получит винтовку и войдет в отряд.

Шумилов гневно сверкнул глазами:

—       Доложите немедля Осипову. Хочу с ним говорить.

Прапорщик выругался, хлопнул дверью, ушел. Через десять минут вернулся:

—       Шумилов! Выходи.

Высоко подняв голову, Шумилов неторопливо шаг­нул за порог.

Оставшиеся в камере услышали за дверью его спо­койный голос:

—       Меня вы расстреляете, но Советскую власть расстрелять невозможно!

Следом раздался выстрел.

Прошли тревожные полчаса. Поодиночке стали выводить остальных комиссаров. Назвали Першина.

—       Прощайте, товарищи! — спокойно произнес он, выходя из камеры.

Председатель Туркестанского Красною Совета профсоюзов Качуринер, опытный революционер, ста­рался поддержать мужество товарищей:

—       Я верю, рабочие выступят против этих авантю­ристов. Я верю в их классовое самосознание.

В течение всего шестого января из камеры уводили арестованных, и они не возвращались.

День угасал. Солнце куталось в тучи. В воздухе но­сились морозные снежинки. Ночь наступила вдруг, по­грузив город в темноту и тишину. Только изредка слы­шались кое-где винтовочные выстрелы. В штабе Осипо­ва совещались, всю ночь работала канцелярия.

На следующий день в мастерских ухнула пушка. Снаряд лег в конце двора осиповского штаба. В ответ заговорили орудия крепости. Прицел был точен.

Арестованные воспрянули духом.

Рабочий Муравьев подошел к двери, постучал. В от­крывшийся глазок он увидел скуластое лицо. Показал монету и по-киргизски попросил принести кипятку. Часо­вой кивнул и действительно через некоторое время принес большой медный чайник. Получив деньги, он за­смеялся:

—       Генерал айда! Моя тоже айда.,

Снова ухнула пушка. Снаряд ударил в здание. Зязвенели стекла, посыпалась штукатурка. Вдруг распах­нулась дверь и в камеру ворвались офицеры. Раздался залп. Несколько арестованных упало. Муравьев схватил чайник с кипятком, швырнул в стрелявших.

—       Получайте гады

Последовал второй беспорядочный залп. Пули шле­пались о стены. Кто-то торопил офицеров, и они, не за­вершив расправу, бросились вон из камеры. Через по­луоткрытую дверь арестованные увидели въехавшую во двор машину. Из нее вышел Осипов. Его обступили офицеры. Ждали приказа.

—       Отступать по Чимкентскому тракту! — объявил Осипов. — Быстро, но в полном порядке.

Он торопливо вошел в штаб и через несколько ми­нут вернулся. Влез в машину. Автомобиль заурчал, раз­вернулся и выехал за ворота. За ним потянулась колон­на отступавших.

Возле Военного собрания Осипов остановился, про­пуская мимо себя войска. Бодрый, молодцеватый вид пехоты и кавалерии порадовал его. Успокоил и караван груженых машин и телег. Продовольствия и обмунди­рования было больше чем достаточно. Отряд сумеет ук­репиться в Чимкенте.

Но расчеты Осипова не оправдались. Уже на второй день отступления многие грузовики стали — не хвати­ло бензина. Пришлось их бросить, а людей вести поход­ным маршем. На третий день бросили машины, гружен­ные палатками, одеждой, фуражом.

Большой отряд, торжественно выступивший из Таш­кента, быстро таял. Многие дезертировали, немало бы­ло обмороженных; их приходилось оставлять в кишла­ках. Эпидемия сыпного тифа вспыхнула и начала косить людей.

Осипов почувствовал, что конец близок, и, спасаясь от преследования, повернул в сторону Чимганских гор. Он надеялся на помощь басмаческих курбашей.

Но глубокий снег и тридцатиградусный мороз за­крыли горные перевалы. Надо было ожидать потепле­ния, и мятежник решил укрепиться в селениях Брич-Мулла и Ходжикент.

В это время из Ташкента выступил хорошо обучен­ный отряд курсантов школы военных инструкторов под командованием Востросаблина.

Курсанты были плохо одеты и страдали от буранов и мороза, но упорно шли по следу врага, гордо неся свое первое бархатное знамя, на котором золотом горе­ла надпись: «На защиту пролетариата! За социализм, вперед!»

В пути курсанты присоединились к отряду особого назначения и взводу пулеметной команды Тимофея Паршина.

18 марта курсанты-ленинцы разгромили главные силы врага. Тайком, в сопровождении нескольких чело­век, Осипов через перевал ушел в Ферганскую долину.

В дни осиповского мятежа погибли четырнадцать комиссаров-большевиков. Это была большая утрата. Ра­бочие с великой скорбью встретили эту страшную весть. В день похорон в Александровский парк собрался весь трудовой Ташкент. Над городом плыли звуки траурного марша. Рыдали жены убитых. Смахивали слезы с су­ровых лиц рабочие.

Выбранный председателем Реввоенсовета и ТуркЦИКа Казаков, склонившись над братской могилой, дал торжественную клятву продолжать то дело, за ко­торое отдали   свою жизнь четырнадцать   коммунистов:

—       Никакая сила не свернет нас с ленинского пути. В этом мы клянемся вам, дорогие товарищи!

И грозным гулом ответил рабочий Ташкент:

—       Клянемся.


далее публикуется статья Ивана Медведева из  газеты "Коммерсант - Власть":

"Принято считать, что большевики начали истреблять себе подобных в годы «большого террора» и делали это по политическим мотивам. Однако еще в 1919 году в Ташкенте произошел мятеж коммунистов против коммунистов, причем его подоплека в итоге оказалась абсолютно прозаической.

«Грузите в броневик деньги и все ценности»

Во второй половине дня 20 января 1919 года к Народному банку Туркестанской республики подъехал броневик в сопровождении конного отряда. С прилегающих улиц доносились выстрелы, там рвались гранаты, ухали орудия — мятежники военного комиссара республики Осипова вели бой с наступающими частями Реввоенсовета. Соскочивший с броневика командир быстро расставил своих людей и заблокировал все подходы к банку. Он вошел в операционный зал, передал командиру боевой двадцатки, захватившей банк накануне, пакет с приказом командующего: «Грузите в броневик деньги и все ценности. До наступления темноты мы покинем город. Осипов».

Сражение в городе продолжалось, но его исход был предрешен. Глава мятежников Константин Осипов подтянул оставшиеся резервы к скверу, а через два часа прибыл сам. Командир отряда доложил ему, что изъяты 3 млн рублей николаевскими кредитками, 50 тыс. рублей золотой монетой, драгоценностей и золотых изделий почти на 2 млн, а также валюта — фунты стерлингов, франки, бухарские таньга, индийские рупии.

Командующий не спал двое суток, но пытался держаться бодро. Осипов демонстрировал перед подчиненными великолепную выдержку, хотя несколько часов назад пережил крушение всех своих надежд. Единственное, что ему теперь оставалось, — это бегство. Правда, ему было что взять в дорогу. В сумерках колонна мятежников — четыре грузовика, броневик, автомобиль Осипова и большой конный отряд — двинулась через город на восток. По темным улицам колонна выползла на Чимкентский тракт. Вместе с Осиповым город покинули 600 мятежников. Они надеялись прорваться в Семиречье к белоказакам.

Военком Туркреспублики

Константин Осипов родился в 1896 году. Большевик, член партии с 1913 года. Прослужив в начале Первой мировой войны два года в запасном полку, был командирован в 4-ю Московскую школу прапорщиков, которую с блеском окончил. По традиции лучших курсантов оставляли на курсах преподавателями, и до революции прапорщику Осипову пороху понюхать не пришлось. В конце 1916 года он получил назначение в Туркестан.

Осипов быстро делал карьеру. Энергичный щеголь, толковый офицер нравился всем: и генералам, и солдатам, и женщинам. Когда грянула Февральская революция, он служил адъютантом у генерала Полонского в Скобелеве (Фергане). Осипов быстро сориентировался в новой обстановке. Когда пришло известие о революции, он тут же сорвал портрет царя в кабинете своего генерала и выбросил под ноги собравшимся солдатам.

Подражая Керенскому, Осипов вдохновенно говорил на митингах. В октябре 1917 года он стал членом Совета солдатских депутатов, летом следующего года отличился в боях по разгрому Кокандской автономии и белоказаков под Самаркандом. В итоге в 22 года молодой красный командир стал военным комиссаром Туркестанской республики.

Но к началу 1919 года в Туркестане cложилась очень сложная ситуация — край оказался в кольце фронтов, отрезанным от Центральной России, без продовольствия и топлива. На юге активизировался курбаши Мадамин-бек, на западе англичане контролировали Ашхабад, на востоке, в Семиречье, хозяйничали белоказаки, с севера угрожал атаман Дутов. Правительство большевиков и левых эсеров напрягало все силы, но складывалось впечатление, что оно обречено.

В Ташкенте действовала подпольная Туркестанская военная организация (ТВО) царских офицеров, не пожелавших служить новой власти. На деньги иностранных дипмиссий готовилось восстание. Осенью 1918 года ТуркЧК совместно с уголовным розыском раскрыла заговор. Опасаясь арестов, руководители подполья бежали в Ферганскую долину к Мадамин-беку, но некоторые ответвления организации уцелели и продолжали действовать. Тем более что обстановка для заговорщиков складывалась весьма удачно: норма хлеба уменьшалась, рабочие были недовольны правительством большевиков, которое прислал из Москвы Ленин, уголовники терроризировали город, большевики и левые эсеры ссорились.

На обломках ТВО был создан «Совет пяти», куда вошли член партии большевиков с 1903 года комиссар железнодорожных мастерских Василий Агапов, лично знавший Ленина, два бывших полковника царской армии Цветков и Руднев, крупный советский чиновник Александр Тишковский. Быть пятым осторожно предложили военкому Осипову. Заговорщики предполагали использовать его как главную ударную силу, затем он подлежал ликвидации: слишком опасный соперник в борьбе за власть. Осипов преследовал свои цели. Он видел себя военным диктатором. Люди, работавшие с военкомом и неплохо его знавшие, за глаза называли своего начальника Наполеоном. Клички редко прилипают случайно.

Мятеж

Объединенные силы мятежников составляли около 2 тыс. человек. В случае планировавшегося захвата Главных железнодорожных мастерских, где хранился арсенал рабочих, заговорщики могли вооружить еще тысячу. Осипов делал ставку и на большую часть левых эсеров. Он считал, что в критический момент они переметнутся на его сторону. Большевики были расколоты — местные находились в скрытой оппозиции к тем, которых прислал в Туркестан Ленин.

Правительство большевиков было осведомлено о готовящемся заговоре, но Осипов оставался вне подозрений. Когда чекисты вышли на его след, арестовав адъютанта военного комиссара Евгения Ботта, вмешался сам председатель туркменского Совнаркома Фигельский и отдал арестованного на поруки Осипову. Верхушка большевиков — Войтинцев, Фигельский и Шумилов — беспредельно доверяла военному комиссару. И когда вечером 18 января 1919 года начался мятеж, они в полном составе поехали к Осипову выяснить обстановку.

Осипов хладнокровно написал приказ о расстреле комиссаров. Приговор был приведен в исполнение тут же — за казармами мятежного 2-го полка, на навозной куче (всего за два дня мятежа погибли 14 комиссаров-большевиков — почти все ленинское правительство Туркестанской республики). Диктатор намеренно отрезал путь к отступлению всем своим соратникам. Теперь им оставалось только победить.

Впрочем, планы мятежников начали рушиться с самого начала. За сутки до восстания по приказу председателя Ташсовета Шумилова сменили охрану Главных железнодорожных мастерских. Мятежник-ленинец Агапов не смог поменять пароль, был разоблачен и арестован рабочими. Захватить арсенал не удалось. А главное — комендант военной крепости, левый эсер Иван Белов на ультиматум Осипова о сдаче пообещал шестидюймовыми гаубицами разнести логово мятежного комиссара. Позиция Белова во многом предопределила судьбу мятежа.

К утру осиповцы захватили большую часть города, встречая сопротивление только в отделениях милиции и ЧК. Но главные объекты противника — железнодорожные мастерские (цитадель рабочих) и военная крепость — отбили все нападения. Осипов не учел энергию и бескомпромиссность эсеров. Весь день 19 января к железнодорожным мастерским прибывали отряды рабочих и бедноты Старого города. Был создан временный Реввоенсовет, в основном из левых эсеров. Утром 20 января при поддержке орудий Белова рабочие отряды вместе с оставшимися верными революции войсками начали теснить мятежные части. К полудню стало ясно, что восстание провалилось.

Но Осипов нашел выход из ситуации: захватить золотой запас Туркестана и бежать. Днем 20 января он отправил отряд для погрузки ценностей. Когда последние островки сопротивления были подавлены, Реввоенсовет принял решение преследовать мятежников. По железной дороге в Чимкент, чтобы опередить Осипова, отправился Перовский отряд Селиверстова численностью 500 человек. Эскадрон под командованием Лея (200 сабель) отправили в погоню по следу конвоя Осипова.

Бегство

Остатки «армии» Осипова приближались к Чимкенту. Отряд Селиверстова, усиленный легкими орудиями, всю ночь просидел в снежных окопах на подступах к городу. Мороз достигал 30° С. К утру 23 января появилась колонна мятежников. Первым же залпом орудий артиллеристы накрыли головной грузовик, груженный горючим. У осиповцев началась паника, и Перовский отряд пошел в атаку. Под огнем Осипов в спешном порядке перегрузил золото на лошадей и бросился на юг, надеясь укрыться в горах. К концу боя подоспели кавалеристы Лея. Прямо с марша они попытались догнать вновь ускользнувшего Осипова.

Его травили как загнанного зверя. Он ежедневно терял своих людей. Обмороженных и раненых оставлял в юртах и кишлаках с пачками николаевских кредиток на груди, а с остальными пытался прорваться сквозь заснеженные горы. У подножия пика Чимган Осипова ждала новая засада — спешно сформированные отряды из охотников местных кишлаков. Здесь капкан должен был захлопнуться. Сзади наступали красные части, слева и справа — горы, покрытые снегом.

Осиповцы сражались отчаянно. На седьмой день боя с большими потерями они прорвали цепь мобилизованных горцев и укрепились в высокогорном селении Карабулак. Дальше начинались труднодоступные перевалы, в зимнее время наглухо закрытые снегом. У Осипова оставалось около ста человек, два пулемета и дюжина лошадей. Но ни одной золотой монеты, ни одного драгоценного камня он не бросил по дороге.

Осипов до последнего сдерживал атаки красных. И только когда были расстреляны последние пулеметные ленты, осиповцы, взяв с собой местных проводников, ушли к перевалам.

Утром красноармейцы во-шли в селение. В доме местного бая обнаружили сундук, набитый николаевскими кредитками, золота и драгоценностей не было. Красные снова бросились в погоню. Но теперь она закончилась куда скорее, чем ожидали преследователи: стрельба вызвала сход лавины, и мятежников накрыл снежный вал. Гнаться больше было не за кем.

Судьба золота

Весной горцы под присмотром чекистов откопали тела осиповцев, но ни золота, ни трупа главного мятежника так и не нашли. Летом в Ташкент поступила сенсационная агентурная информация: Осипов жив. Почти без снаряжения в жуткий мороз он перевалил через Пскемский и Чаткальский хребты (каждый 4000 м над уровнем моря). Передохнув в кишлаках по ту сторону гор до апреля 1919 года, в сопровождении небольшой группы сподвижников, уцелевших в ледовом походе, он спустился в Ферганскую долину к Мадамин-беку.

Некоторое время несостоявшийся диктатор Туркестана был у курбаши главным военным советником и, используя старые связи в Коканде, доставал оружие. Вместе с Мадамин-беком он спланировал захват города Скобелева, но отряды курбаши не выдержали кавалерийской атаки красных и потерпели поражение. Поняв, что у курбаши нет будущего, Осипов со своими людьми перебрался в Бухару, которая пока сохраняла независимость от красной России. Здесь он примкнул к белогвардейцам, и это помогло агентам советской разведки быстро засечь его.

Полномочный представитель советского правительства при бухарском эмире решительно потребовал выдачи мятежников. Сеид Алим-хан, эмир Бухары, опасаясь за свое маленькое царство, не стал сердить Ташкент. Группу офицеров из окружения Осипова арестовали, но сам он исчез. Как оказалось, навсегда.

В 1920 году советская власть добралась и до владений эмира, и Сеиду Алим-хану пришлось эмигрировать в Афганистан. По непроверенным данным, в 1926 году при дворе бежавшего из Бухары в Кабул эмира видели Осипова.

А золото и драгоценности так и не нашли. Выданных советскому правительству сподвижников Осипова, которые могли бы что-то рассказать, после первичных допросов срочно расстреляли в застенках ЧК. Похоже, их показания угрожали разоблачением очень влиятельным людям в правительстве Туркестана. Вероятно, прежде чем спуститься в Ферганскую долину, большую часть сокровищ Осипов припрятал в горах, чтобы не подвергать себя риску при встрече с джигитами Мадамин-бека в уединенных предгорных аулах. Вернулся ли он за золотом? Был ли тайник единственным? Осиповцы могли наделать их и до ледяных перевалов, чтобы избавиться от лишнего груза. Этого так до сих пор никто и не узнал."

Иван Медведев,
«Коммерсантъ-ВЛАСТЬ»


далее книга Князя Искандер "Небесный поход", посвященная этим же событиям:

Князь А. Искандер292

НЕБЕСНЫЙ ПОХОД293

Приехал я в Ташкент к родителям второго апреля 1918 года, в канун Пасхи, пробравшись из Крыма, где в Евпатории, в госпитале Красного Креста, заканчивал, на грязях, лечение тяжелой контузии с переломом обеих костей на правой ноге и где был застигнут нашествием большевиков (Севастопольская расправа с офицерами).

С четырьмя офицерами, себе подобными полукалеками, перешедшими только что с костылей на палки, пересекли мы Крым, частью пешком, частью на подводе, вышли к Днепру напротив города Николаева, чудом переехали в лодке реку широкую и затем через Николаев по железной дороге попали в Киев. Нас, в ожидании движения поездов, приютили родители одного из спутников под Киевом.

Наконец, чуть не через месяц, поручику Мышецкому и мне удалось сесть в поезд и добраться до Москвы. Оттуда уже один ехал до Петербурга. Раздобыв денег и взяв вещи со своей квартиры, двинулся на Туркестан. Проскочил за три дня до “Оренбургской пробки”, когда всякое сообщение с Азией прекратилось.

Отец не дождался моего приезда и скончался 18 февраля этого года294. Ожидая меня, он приготовил для меня левый отдельный флигель (в котором я родился и жил до девяти лет), но его по “мандату” захватил и занял архиерей, приехав из города Верного, где я его знавал.

Поселился я в доме покойного дворецкого отца, где на пенсии жила его семья (правый флигель от дворца). Устроила меня вскоре мама на службу в суд (помог диплом Императорского Александровского лицея). Меня прикомандировали к судье четырнадцатого участка И.Н. Яскловскому помощником. Замечательная личность была и нашего толка. Не служба, а сплошной праздник начался было в его общении, и мы быстро стали друзьями. Время и шло незаметно.

Но вот седьмого января 1919 года вспыхнуло восстание в городе Ташкенте. Оно было, к удивлению, подготовлено действительно в строжайшей тайне. Узнал я о нем утром седьмого января, разбуженный пушечным выстрелом. Затем вскоре прибежал сын генерала Б. и сообщил мне, что в городе восстание против большевиков. Указал и адрес штаба восставших. Пушечный выстрел с крепости был при ее взятии. Мой отец про эту крепость сказал однажды пророческие слова: “Эту крепость, имея на то власть, я бы срыл, так как уверен, что она когда-нибудь послужит врагу против города”. Эта крепость была когда-то за городом на подступах к Ташкенту, но когда город неимоверно разросся, то крепость очутилась уже не далеко и от “центра”, а слова моего отца оказались пророческими.

Мне нужно было быстро решить: спрятаться ли в старом Сартовском городе (где у меня было много друзей среди влиятельных и богатых сартов) и там переждать, пока все уляжется, или идти примыкать к восставшим? Выбрал последнее. И хорошо сделал — несмотря на все трудности и ужасы похода, я все же был в движении, напряженно и неуклонно двигался вперед. Если бы спрятался, то сидел бы несколько месяцев спрятанный в подземелье, без воздуха и света, ожидая каждую секунду ареста и расстрела. Трое так спрятавшихся и выжидавших позже присоединились к нам в Бухаре. Сели они в подземелье молодыми людьми, а к нам прибыли поседевшими, полунормальными, с тиками стариками.

Итак, иду и являюсь в штаб повстанцев. Меня любезно встречают Осипов, Гагенский и К. Меня покоробило, что они были пьяны. Но может быть, выпить пришлось для успокоения нервов и для храбрости. Получаю винтовку и в командование роту мадьяр, с которыми и беру с налета кладбище, с засевшими там большевиками. Затем мне дают человек шестьдесят детей: гимназистов, кадетиков и штатских “добровольцев-охотников”. Половина, если не больше из них и ружья никогда не держала в руках. Пришлось, на скорость, учить их хоть обращаться с ружьем и показать, что нужно делать, чтобы не выпалить случайно в спину своему же товарищу. С этой “ротой”, мне дано было приказание охранять указанный район. Но у детей воодушевления и старания оказалось много, и все обошлось без “несчастных случаев”. В первой же стычке с взрослыми большевиками они так подбодрились, что обезоружили их и взяли в плен человек тридцать пять.

В это время уже были захвачены крепость, казармы с киргизами-солдатами, которые не колеблясь перешли на нашу сторону, почта, банк, вокзал и другие учреждения.

Зима в этом году была снежная, но первые дни не было мороза. Днем светило солнышко и пригревало, но к вечеру поднимался холодный ветер и становилось очень даже прохладно. Вышел я из дому, надев все новенькое. Френч с значками учебными и полковым, элегантные, тонкие бриджи и мягкие высокие сапоги. В общем так я являлся вдовствующей Императрице — шефу нашего полка. Сверху надел, за неимением другого, легкое летнее серое штатское (от “Жокей-клуба” — в Петербурге), а на голову легкую защитную офицерскую фуражку. Конечно, в таком наряде я быстро стал страдать от холода — но пришлось привыкать к длительному терпению.

Наша “детская игра” длилась всего сутки. До нас иногда доходили слухи о том, что делается в городе. За это время нас раза два покормили и напоили горячим чаем жители занятого нами квартала. Но вот прибегает, под вечер второго дня, гимназистик и шепчет мне, что “отряд повстанцев покинул город, восстание сорвано рабочими, бывшими на нашей стороне. Спровоцированные большевиками-главарями (по нашему, конечно, упущению), они были приглашены явится якобы за оружием и патронами в мастерские завода. Их впустили и затем заперли там, угрожая оружием. Восстание лишилось главных сил. Решил проверить “донесение” и с четырьмя “телохранителями” пошел на главную почту, которая была недалеко. Прихожу и вижу полную растерянность и отчаяние среди там присутствующих повстанцев. Узнаю, что “отряд” действительно вышел из города, будто по Чимкентской дороге. Задумался, что делать. Решил, что надо сперва спасать “детскую роту”. Приказал им немедленно засунуть куда-либо оружие и бежать домой к их родителям (верно, уже потерявшим голову от беспокойства — за некоторыми матери уже приходили и за руку уводили воинов горько плачущих), ложиться спать, а наутро никому ни слова о том, где они были и что делали накануне. Будто это все они во сне видели. Всю речь к детям держал насколько мог убедительно.: Обещали все исполнить в точности...

Вижу недалеко от почты стоит очень славная лошадка, запряженная в легкий двухколесный шарабанчик, весь набитый старым оружием. Тут же вертелся пленный австриец. Спрашиваю его по-немецки, чья лошадь. Оказывается, ему приказали взять ее в кооперативе и привезти оружие. Выбрав из оружия себе большой, пятизарядный “Смит-Вессон”, остальное оружие приказал австрийцу выкинуть из экипажа. Сел и, не заезжая домой, поехал к своему знакомому, вспомнив, что он служит агрономом как раз на участке Чимкентской дороги. К счастью, застал его дома собирающимся ехать к себе на участок. Он мне дал шляпу, которую я и надел, а фуражку спрятал на груди. Закусив, мы двинулись в путь.

На выезде из города думал буду арестован собравшейся толпой рабочих, но все прошло благополучно, т. к. моего знакомого многие рабочие знали хорошо. Удалось узнать, что отряд большой, даже с пушками, прошел действительно по Чимкенской дороге. Мы ночью добрались до участка; хорошо пообедал, послушал хорошую музыку (знакомый великолепно играл на виолончели), выспался.

Наутро, поблагодарив за гостеприимство и простившись со знакомым, сел в шарабанчик и по снегу, уже на четверть (это его за ночь столько нападало, он начал идти, еще когда мы ехали), покатил догонять отряд, ушедший из Ташкента, предварительно выбрав себе псевдоним и записав его на бумажку).

Отряд нагнал в семи верстах, всего, значит, от Ташкента верстах в пятнадцати. Являюсь начальнику отряда, которым временно командовал генерал Ж., показываю ему бумажку без свидетелей и прошу тайны. Он понял, сжег бумажку и говорит громко: “Итак, штабс-ротмистр Михаил Михайлович Зернов, вы являетесь очень вовремя. Я организую конницу. Будьте любезны мне в этом помочь как старший в чине из моих немногочисленных кавалеристов. А лошадку с шарабанчиком я у вас конфискую. Мне, старику, эта упряжка очень подходит. Вам же будут выданы деньги, и вы купите себе хорошего коня и все необходимое для похода”.

Купил себе сразу же очень выносливого казачьего конька с седлом, папаху, полушубок, а вот валенок так и не достал, оставшись в своих сапожках, быстро ознобил пальцы. Я уже позже в горах купил и надел сверху сапог меховые мокасины.

С отрядом из Ташкента вышли человек сорок—пятьдесят конных, среди которых было и несколько кавалеристов. Принялся, при содействии новых друзей, организовывать конный отряд-сотню. Как мы это быстро ни проделывали, но драгоценное время уходило. Сперва было решено весь отряд рассадить по дровням, пользуясь чудным, редким в этом крае снежным путем, и быстро налететь на Чимкент и его занять. Но генерал и его правые и левые руки воспротивились, говоря, что без конницы воевать нельзя. Это решение и погубило все дело.

Когда мы через трое суток (кажется), имея сотню или эскадрон, двинулись на Чимкент и пустили конницу в атаку, то потерпели сразу неудачу. Чимкент был уже вместо окопов обложен хлопковыми тюками, благо их там было немало, в город введен крупный отряд красных, и наша “кавалерия” была встречена картечью из орудий. К счастью, нас, атакующих, прикрыла складка местности, и картечь пронеслась над нашими головами. Пришлось отряду повернуть и идти обратно к Ташкенту, чтобы на полпути свернуть на дорогу, ведущую на селение Фогелевку. Нам вслед вышел отряд большевиков из Чимкента, и хоть и медленно и осторожно, но пошел нас преследовать. Не доходя до нужного нам поворота, узнаем от хорошо к нам расположенных мусульман, что из Ташкента выдвинулся крупный отряд, посланный за нами. Дорога в сторону селения Фогелевка оказалась отрезанной, а мы очутились между двух сходящихся вражеских отрядов, как “между молотом и наковальней”.

Устроили “маслахат” (совет) и решили уходить в горы, благо они были близко расположены, влево от нас. Предложили киргизам-солдатам и вообще мусульманам или идти с нами, или поскорее рассыпаться по хорошо им знакомым кишлакам. Мусульман-воинов было, если память не обманывает, больше тысячи. Им всем было выдано по сто рублей царскими деньгами, и мы с ними распростились. Тут уместно сказать, что отряд при уходе из Ташкента изъял под расписку, выданную директору (он был позже все равно расстрелян, обвиненный в соучастии с нами), из банка золотых монет на три миллиона и бумажных денег на пять миллионов. Эти деньги предполагалось сдать первому же белому командованию.

Когда мы отделались от киргизов, то нас, кроме нескольких не пожелавших уходить с нами, в том числе генерала Ж., который был пойман большевиками и замучен, — оказалось сто один всадник.

Испортив орудия, а замки бросив в глубокий колодец, мы рассчитывали с двумя пулеметами, вооруженные винтовками с большим количеством патронов двинуться в горы. Но тут произошел печальный инцидент. Никто не обратил внимания на старшего пулеметчика поручика Михайлова. Последний, будучи ранен в Великую войну в голову, уже был полунормальный, а тут при сильном шоке окончательно сошел с ума, разобрал пулеметы и забросил тоже в колодец... Он оставил, таким образом, нас с одними винтовками. А как бы в будущем, при боях в горах пулеметы нам пригодились — благо они были вьючные и на хорошо тренированных лошадях.

Надо было все равно двигаться, и мы, перегрузив золото и деньги с саней на вьюки, двинулись. Один мешок с золотыми монетами был злоумышленно вскрыт (позже мы узнали кем — это был казак-татарин и его шесть собратьев) и часть золота похищена.

Начался подъем. Меня догоняет поручик Иванов на великолепном вороном в яблоках скакуне, жеребце-текинце с прозвищем Шайтан (дьявол) и умоляет поменяться с ним конями. “Вы кавалерист и вам все равно, на какой лошади ехать, а меня Шайтан убьет. Дайте мне вашего конька и берите себе Шайтана”. Я быстро соглашаюсь, так как уже был влюблен в чудного скакуна. Но о нем позже. Оказывается, конек поручика Иванова сбежал и последнему ничего не оставалось делать, как взгромоздиться на Шайтана, да еще без седла, забытого в суматохе при поспешном уходе в горы.

Только начали подниматься в горы, как, на наше счастье, встретили спускающегося в долину таджика. Узнав, что ему будет выдана крупная сумма “николаевскими” деньгами, так высоко тогда ценившимися, он быстро согласился быть нашим проводником и вести нас горами. И повел. Поднялись по тропинке на некоторое расстояние, а затем свернули вправо. Нам была хорошо видна покинутая недавно долина, вся белая от снега. И представилась нашим глазам замечательная, редкая картина. Два отряда красных сошлись, один из Ташкента, другой от Чимкента. Приняв друг друга за нас, они с остервенением начали бой. Потери с той и другой стороны были солидные. Затем, видно, выяснили ошибку, т. к. бой прекратили. Этот эпизод нам доставил большое удовольствие и приподнял нашу мораль.

На рассвете мы увидели глубоко внизу расположившийся поселок и имение Великого Князя Николая Константиновича — Искандер. Позже узнали, что все жители поселка высыпали на улицы и с крыш наблюдали наш проход высоко в горах. Мы долго были видны, т. к. тропа, по которой мы карабкались, все время шла спиралями параллельно поселку.

В первом же горном кишлаке мы поели и поспали, но от жителей узнали, что все дороги на перевалы в это время года непроходимы, а ближайший Александрийский перевал проходим вообще только два месяца в году: июнь и июль, чем и пользуются пастухи, перегоняя через него скот.

Но именно за этот-то Александрийский перевал судьба и вынудила нас идти. Пока что мы решили уйти еще глубже в горы и там выждать лучших времен. Но и тут нашим планам не удалось сбыться, т. к. вскоре нас нагнал очень сильный отряд красных и нам пришлось, защищаясь, уходить все глубже и глубже в горы. Выдерживать постоянный бой на месте мы, конечно, не могли. Нас осталось уже девяносто два человека. Девять, считая татарина-казака, накрав золота, решило от нас отстать и куда-либо спрятаться. Но большевики их нашли, под пытками узнали, куда они спрятали золотые монеты, затем ликвидировали.

Итак, девяносто два партизана, вооруженные только винтовками, начали борьбу с наступающим врагом, зачастую в двадцать раз нас более многочисленным, а подчас и еще более сильным. Правда, защищаться в горах куда проще. Наступать часто приходилось на нас по горной тропе. Несколько человек могли остановить батальон, но человеческие силы имеют предел, и с этим надо было считаться. Конечно, повторяю, будь у нас хоть один пулемет — было бы дело другое. Мы бы могли выдержать гораздо дольше атаки. Но его, увы, не было! Но нас окрыляло, что в этих боях мы были всегда победителями — враг неизменно отступал, подчас даже бежал, а мы, пользуясь этим, отходили и занимали и подготовляли новую позицию для боя. Горные обитатели нам в этом помогали, охотно давая проводников или указывая места удобные для защиты.

Мы гнали перед собой всякого рода скотину, купленную для еды, и везли на вьючных лошадях (тоже приобретенных в горах у жителей) фураж и нам рис и хлеб. Питались мы в это время очень хорошо, хотя из-за боев не очень часто.

Помню, как теперь, кишлак Кара-Булак, расположенный на плато, шедшее к противнику. Кишлак богатый и большой. Мы решили здесь побыть подольше. Нам жители (которым за это платили) сообщают, что большевики в версте от нас вышли из-за скал и направляются к нашему расположению. Нам их еще не было видно, т. к. они спустились, и накапливались в глубоком и очень широком рве — русле старой реки. Мы засели за домами, с обеих сторон дороги, проходившей по кишлаку, и затихли. Расстояние между кишлаком и рвом было нами заранее вымерено. Ставь только прицел. До рва было полторы тысячи шагов. Мы решили открыть огонь только тогда, когда неприятель будет в шестистах шагах. Там и была постановлена веха — елочка. С дороги в сторону свернуть было мудрено, т. к. снег был около аршина глубиной, местами и больше — тут не погуляешь.

Первые кто появились — это двенадцать конных разведчиков. От жителей они не могли добиться, где мы, поэтому так спокойно и въехали в кишлак, предполагая, что мы много дальше. Мы их пропустили за наших хорошо укрытых стрелков, а затем, не трогая лошадей (они нам пригодятся), дали залп по разведчикам. Все было кончено в несколько минут. Патроны были сняты с убитых, и оружие тоже, а трупы выброшены в овражек и засыпаны снегом. Лошадей завели в сарай. Только одна из них была ранена.

Красный пеший отряд, не получая вестей от разведчиков, решил, что дорога свободна, и двинулся вперед. На шестистах шагах он попал под такой огонь, что, хоть и залег, понес большие потери и затем стал спешно отступать — вернее, в панике бежать. Жители потом нам рассказали, что из отряда в тысячу восемьсот человек с вьючными пулеметами и даже горными орудиями (ни то ни другое не удалось использовать) на месте осталось убитыми и ранеными (которых они потом все же подобрали) около четырехсот человек. Возможно, что это было преувеличено. Это случается не только с европейцами, но с азиатами, и даже особенно с ними.

Большевики, после такого удара, бежали без оглядки, благо дорога шла вниз, до тех пор, пока не наткнулись на другой отряд красных, шедших им на подмогу, но нам дана была передышка.

Самое печальное было то, что нас травили как зверя, и не только красное воинство, но и... мужики поселка Искандер!

Они прослышали, что мы увозим золото. Вот их сердца и распылались жадностью. Это все были хорошие охотники, знающие горы как свои пять пальцев, и великолепные стрелки. Они часто сверху, с непроходимых высоких скал, открывали по нас огонь. Но нам было где укрыться и было чем ответить. Мы были к ним беспощадны и живых их не брали. Часто они, как мешки с овсом, сваливались со скал к нам на тропу, подкошенные нашими пулями. А стрелки у нас тоже были неплохие. Чего стоил один капитан Грамолин, выбивший первый приз офицерский в дивизии. Или старший Стайновский295, расстреливающий из винтовки влет подброшенную старую узбекскую галошу. Это быстро отвадило охотиться на нас переселенцев. И слава о нас покатилась. Нас начали уважать и бояться большевики — непросто им было нас преследовать, т. к. что ни бой, то у них большие потери. И прозвали нас “белыми дьяволами”.

Вот еще случай, выпавший уже на мою долю. Мне была поручена разведка через жителей и выданы деньги для этого. Когда мне сообщалось, конечно, вовремя, что враг наступает, я этим горным осведомителям давал известную сумму. Жители и так охотно нам все сообщали сейчас же, а тут еще деньги попадали беднякам в руки.

Оторвались мы как-то от красных и заняли удобный кишлак для защиты Он стоял на ровном месте, а вниз, к оврагу, шел крутой скат, переходивший затем в ровно идущую тропинку. Справа утесы, слева глубокий обрыв, а на нем шумливо несущая свои воды горная речка, приток Заравшана. На другом берегу, на некотором расстоянии от гор, площадка, а на ней тоже кишлак. Уговорился с жителями этого кишлака которые далеко назад выслали разведчиков, что как только они узнают о наступлении красных, то на берег выйдет девушка и три раза крикнет: “Ата! Ата! Ата!” (ата - отец) - будто она ищет и зовет отца. Вне всякого подозрения.

Покойно проходит у нас некоторое время, и вот, слышим, доносится с того берега грудной, музыкальный голос: “Ата! Ата! Ата!”

Раздается команда “В ружье!”, и все партизаны разбегаются по заранее намеченным местам, на сооруженной нами из камней крепости. Нам видно, а нас не видно. Капитана Чечелева с четырнадцатью конными посылают на ту сторону. Вижу, как его разъезд спешивается привязывает лошадей, укрыто среди деревьев, и идет к кишлаку.

Ч сторону нам было далеко хорошо видно, но на нашей стороне внизу где тропка шла уже по ровному месту, нам мешала груда камней при повороте тропинки слегка вправо. Я предложил начальству пойти к этим глыбам камней и оттуда наблюдать. Охотно на это согласились. Забрав десяток кадет, отправился. Со мной пошел капитан Грамолин. (Мы с ним очень дружили и редко расставались.) Пока я отдавал приказания, Грамолин подошел к глыбам и засел за камнями. Мне думается, ему был виден тот берег, но не тропинка за глыбами впереди него. Когда мы подошли к нему шагов на пятнадцать, он стрелял по ту сторону, мы видим, что на той стороне хоть и далековато еще но идет осторожное накапливание врага. Видим перебежки от камня к камню. Враг медленно, но верно приближался к кишлаку.

В это время происходит нечто таинственное. Сперва мы видим, что Чечелев со своими партизанами постреливает по наступающим на кишлак большевикам, и очень даже удачно, так как есть фигуры, лежащие плашмя и не двигающиеся среди врага. Но вот Чечелев, находящийся как раз напротив нас, бежит назад к лошадям со своими воинами и усиленно машет своей папахой в том же направлении. Не иначе как нам сигнализирует, чтобы мы, в свою очередь, тоже бежали обратно. Вижу, как они, не садясь на лошадей, бросаются в воду. Бр-р! Даже за них стало холодно (от этого купания Чечелев простудился очень сильно и позже заболел, чем нам доставил немало хлопот, т. к. его пришлось тащить).

Меня это так заинтриговало, что решил зайти за камни и посмотреть, что там такое творится. Делаю три шага вперед. Но в это время слышу, Грамолин тихо вскрикивает, а пульки с той стороны реки просвистали над нами. Он встает, опираясь на винтовку, и идет, прихрамывая, ко мне: “Я ранен в ногу!” Я улыбнулся, Грамолину ужасно не везло. Это пятый раз, что он ранен за горный поход, а я его и до этого в шутку уже называл “пулесобирателем”. Он мрачно продолжает: “Знаешь, бери-ка мою винтовку, с которой я никогда не расстаюсь. Она хоть по крайней мере пристрелена, я из нее призы брал, а дай мне твое полено, оно мне подойдет, т. к. буду на него опираться, как на палку!” Радостно, с благоговением беру призовую винтовку у Грамолина и, не посмотрев с радости, сколькими патронами она заряжена (Грамолин стрелял перед этим), собираюсь идти к камням... Это, конечно, долго рассказывать — но, произошло все мгновенно... и вдруг уж можно сказать совсем неожиданно и для меня, и для засевших правее меня за камнями кадет... из-за глыбы камней выходит в затылок друг другу с десяток, а то и больше красных воинов... в малиновых шароварах, с красными звездами на папахах. В левых руках держат они винтовки, а в правых, поднятых кверху, — гранаты... Увидав нас, они завопили “Ура!”...

Еще до этого стрельба с этой стороны по нас прекратилась по неизвестной нам причине. Теперь было ясно почему! У меня мелькнула мысль: “Их много, они искалечат нас, заберут и замучат”. От страха, вернее, даже ужаса я озверел... Я было при виде большевиков присел за камень, но тут я вскочил, расставил ноги и, как на охоте по зверю, вскинул винтовку и в десяти шагах выпалил прямо в грудь первому из наступающих... Эффект превзошел все мои ожидания... Красные стали валиться как пешки. Три уже лежали не шевелясь, а четвертый на карачках уползал за удирающими остальными. Еще раз выстрелил. Остался неподвижен и раненый. Вскидываю винтовку и стреляю по остальным. Чик!.. а выстрела нет. Открываю затвор — пусто... Патронов нет... Быстро вкладываю обойму, выскакиваю за камни, одушевленный таким удачным оборотом дела, и вижу человек больше тридцати, в малиновых же шароварах, удирающих во все лопатки. Ну и дал же я им жару.

Но в это время вокруг меня снова зажужжал рой пуль с другой стороны, и мне пришлось бросить охоту и скрыться за камнями. Решил быстро отходить к окопам. Моя миссия была закончена более чем удачно. Забрал кадетиков, которые как загипнотизированные распластались среди камней. Перебежками от камня к дереву двинулись. Посылаю одного кадетика вперед с донесением устным о происшедшем.

Только спрятался я за дерево, к этому же дереву бросается кадет, вскрикивает. Пуля пробила мякоть ляжки, очень близко от низа моего живота... Кисмет! Веду, то есть тащу его, а сам думаю, какое счастье, что в винтовке Грамолина оказалось все же два патрона!.. А если бы их не оказалось?! Даже неприятно об этом думать! Долго потом меня во сне мучил кошмар, если ложился поевши. Вскакиваю во сне, вскидываю винтовку — чик! — а она не стреляет. Хоть кому угодно простительно проснуться в холодном поту... Но вот и окопы.

Нас партизаны, уже осведомленные, встречают оглушительным “Ура!” и аплодисментами. Но пульки свистят с той стороны.

Обрываю комплименты и командую: “Внимание, прицел пятнадцать, залпами пальба...” И пошло! Через полчаса, а то и меньше на той стороне красных уже не было, кроме десятка с два трупов, оставленных на месте.

Дав урок большевикам, мы несколько дней отдыхали на месте по двум причинам. Во-первых, “крепость” уж очень была хороша, с трудными подступами к ней. Во-вторых, нам нужно было отправить побольше провизии вперед, т. к. там начинались дикие места, с очень редкими кишлаками.

Все было выполнено, когда большевики навалились на нас массой, о чем нас, конечно, заблаговременно предупредили жители, довольные полученным щедрым денежным подарком. Бились мы, бились, причиняя урон врагу, но в конце концов, истомленные дневными и ночными боями, могли и не выдержать. Большевики без перерыва и передышки лезли на нас, посылая вперед мобилизованных киргизов, подталкивая их сзади пулеметом. Большевики могли сменяться в атаках, а мы должны были защищаться все (кроме штаба), и только уж очень ослабевшим да раненым давали возможность поспать и поесть. Сами же дремали в промежутках между атаками и тут же и ели в траншее.

Но вот, на наше счастье, пошел снег, да какой! Мы под его прикрытием сели на коней и ушли еще глубже в горы. Но большевики нас теснят и теснят и все глубже загоняют в горы.

Но вот нас ждет сюрприз. Узнаем в одном кишлаке, что теперь очень не скоро будет еще кишлак и что... дальше (в конном строю) на лошадях двигаться уже больше нельзя... Это была настоящая драма! Что делать?! Но события решили за нас. Нас настиг крупный отряд большевиков, теперь уже не из туземцев, а из русаков. Обозленные тяжелыми потерями и неудачами, они бросились на нас как волки.

Дав им хороший отпор, и отбросив их назад, двинулись дальше и стали сразу набирать высоту по крутым, идущим в скалах тропам, где и козам было трудно идти... но главное, бросить лошадей на произвол судьбы.

Просили мы, правда, жителей поднебесного кишлака куда-либо их угнать и спрятать от большевиков, и денег даже дали. Нам обещали — но выполнили ли обещание — не знаю.

Многие из нас плакали, не скрывая своих слез, прощаясь с дорогими друзьями — скакунами... Многие тащили свои седла и уздечки на плечах, не желая с ними расстаться. Впереди себя гнали табунок горных коз, для еды, охотно нам проданных жителями.

Теперь мы шли пешком. Хорошо хоть, что еще давно обзавелись мокасинами — мехом внутрь и наружу — и тепло, и не скользят.

Много мы муки перетерпели до этого, но сколько ее нас ждало еще впереди!!! У нас, правда, убитых еще не было, только раненые, да и то не тяжело, и они успели уже окрепнуть. Хорошо, что хоть у нас еще были медикаменты и перевязочный материал. Но конечно, когда пошли пешком, то он сразу уменьшился, т. к. его нес каждый понемногу, в своем вещевом мешке. В нем же были лепешки (местный хлеб) и сахар, случайно захваченный с собой при уходе из Ташкента.

Подъемы делались все круче и опаснее. Мы шли уже часто так: с одной стороны узкой тропы — отвесные скалы, а с другой — бездонные пропасти с глубочайшим снегом, наметанным ветрами. На тропе не шелохнись, а вниз лучше не смотри...

В одном месте я поскользнулся и сорвался... но меня подхватили, т. к. нас соединяла веревка. Повисев несколько секунд над пропастью — я заболел болезнью высоты. То же было и с другими.

Начались стужи, а мы забрались в места, где и деревца нет, следовательно, огня развести нельзя. Коз поели и до кишлака шли долго с пустыми желудками. Шагали как автоматы, иногда без отдыха, делая большие переходы, боясь присесть. Сядешь, а потом и не встанешь. Что и случилось с некоторыми из нас.

Наконец, доплелись до кишлака. Жители дали нам сперва только горячего козьего молока, когда узнали, что мы несколько суток не ели, а только после того, как мы выспались, уж разрешили поесть. Ох и хорошо же мы отдохнули! Но надо было идти вперед, пользуясь хорошей погодой.

Двинулись. Днем еще было ничего, но ночью кошмар. По такой страшной дороге ночью не пойдешь, а как спать без костра на снегу?!

Уж мы всяко пробовали. Лучший способ оказался такой: рыли “могилы” в снегу в рост человека в глубину и в ширину. Вниз клали палки наши, затем винтовки, закутывались в полушубки, ложились в ров, а в “могилу” на этот ряд ложился другой ряд — так и грелись. Первыми замерзали ноги. Когда делалось невтерпеж, то выскакивали и начинали танцевать на месте. В длинных полушубках было хорошо сидеть на коне, на снегу тоже, но ходить в них было мучительно тяжело.

А холод все возрастал, у нас уже были случаи, что выставленные часовые замерзали, хоть их и часто сменяли. А идти теперь нужно было уже до самого перевала Александрийского. Чего на этом пути мы ни натерпелись!

Идем мы однажды, друг другу в затылок, по тропе и видим справа спускаются два громадных кабана. Один останавливается и смотрит, а другой, спустившись на нашу тропу, не пожелал дать нам дорогу, а опустив вниз морду с громадными клыками, ринулся на нас в атаку. Не знаю, что бы из этого вышло, думаю, что он, сбросил бы не одного из нас в пропасть, если бы шедший в голове партизан, не растерявшись, приложился и уложил кабана на месте. Позже он мне признался, что наделал разрывных пуль... вот и пригодилось.

По другому кабану мы могли открыть огонь уже сообща, т. к. он стоял выше нас. Конечно, его сразу же и ухлопали. Потащили свиней диких за собой. Тропинка стала спускаться, и мы вышли в долину, не длинную, но хорошо укрытую от ветров и внизу у полузамершей горной речки... Ура! несколько корявых деревьев. Принялись разводить огонь из поломанных и отрезанных ножами веток. В это время любители принялись свежевать кабанов, торопясь это проделать, пока они не замерзли и не окаменели. Затем мясо, совсем парное, нарезали кусками, посадили на шомпола и принялись жарить. Вкусно, но неугрызимо! Из осторожности почти не ел, решив захватить с собой несколько кусков, думая их поджарить и съесть позже, но это проделать не удалось, по той простой причине, что дальше топлива не было.

Наконец подошли к перевалу. Переночевав кое-как, рано двинулись и начали подниматься. Вот и перевал, между двух скал уже виден. Но мы опоздали... перевал возможно еще перейти до девяти часов утра, но позже... начался сразу буран, заревел ветер, пошел снег и начались обвалы... Оставалось только нам поворачивать и бежать обратно. Просто сказать “обратно”... но это значит, снова тащиться до кишлака... в нескольких днях пути...

Тут уж ослабевшими морально партизанами овладела паника... т. к. несколько человек сорвались и исчезли в бездонном снегу пропасти... были такие, которые в изнеможении легли и отказывались двигаться. Несколько человек лежало в столбняке, не будучи в состоянии двинуться даже при желании и при нашей помощи... глядя на все это, один сошел с ума...

А мы дали друг другу клятву в таких случаях пристреливать друг друга... но пока этого еще не совершали — это было уже позже...

Стащили всех несчастных ниже и, устроив между скал, сами быстрым шагом пошли к покинутому нами недавно кишлаку, благо дорога, спускалась. Шли мы очень быстро, но все же времени потратили много, пока не стал виден кишлак. Наступала ночь. К нам подходят неожиданно несколько каких-то теней, вышедших из-за скал. Смотрим, таджики из кишлака Гаудан-Сай пришли, увидев нас, предупредить, что в их кишлаке отряд большевиков, поев, лег спать. Указали, где стоят часовые. Большевики, конечно, нас не ждали, т. к. предполагали, что мы уже перевалили “перевал” и ушли в Фергану.

Часовые после сытного ужина дремали. Мы им и пикнуть не дали. Затем бросились в кишлак. Часть большевиков проснулась — начался ночной рукопашный бой. Действовали и приклады.

Мы быстро совладали с полусонными людьми, наскочив на них, как черти, и... к нашему великому стыду, не оставили ни одного живого... Да простит нас Аллах!!!

В этом бою был убит поручик Иванов. Спокойно отдохнув, поели, выждали, пока погода уляжется, т. к. часто шел снег. Снегу в горах навалило ужасно много.

С обновленными силами и энергией двинулись на перевал. На пути у ручья, где растут деревья и где мы жарили кабанье мясо (между прочим, многие, наевшись этого “шашлыку”, серьезно заболели), решили отдохнуть хорошенько.

Сидим у костра, докуриваем остатки табака, поджариваем хлеб и подогреваем жареное мясо, захваченное из кишлака... Смотрим, к нам от перевала идут пять человек мусульман... мы обомлели и глазам своим не верим. Впереди шагает мусульманин прямо геркулес, красавец мужчина, с широкими плечами и грудью — просто Самсон... Подошли к нам, подсели к костру, закурили нашего табаку и повели разговор, полный азиатской дипломатии.

Их интересовало, куда мы идем? Кто мы такие и зачем идем? Но это не сразу спросили, а сперва разговор был просто, как говорит ..., мудрая мусульманская поговорка: “Язык человеку дан для того, чтобы скрывать его мысли”. Но когда в конце концов они узнали, что мы не большевики, а “Николай-Адам”, что в переводе означает “Царские люди”, то переглянулись и богатырь (имя которого записано на скрижалях партизан), Нурмаш, заявил: “А нас Медамин-Бек прислал вам навстречу, чтобы провести через перевал. Он услышал, что вы в горах бьетесь с большевиками, вот и послал нас. Медамин-Бек вас ждет с нетерпением в Фергане”.

Как громом пораженные остались мы сидеть, не веря своим ушам. Вот откуда Матерь Божия прислала нам избавление.

А все потому, что, заняв в Ташкенте тюрьму, младшему Стайновскому выпало на счастье выпустить среди других осужденных и Медамин-Бека. Он ушел в Фергану, поднял там снова восстание и стал национальным героем! И вот теперь нас ждет.

Новая энергия окрылила наши исстрадавшиеся души. Ко всем несчастьям мы, поспав в тепле на кошмах в кишлаках, набрались насекомых, и они нас буквально поедали. От зуда хоть догола раздевайся, что мы и проделывали на солнце. Так вот Чечелев, не оправившийся еще от своей простуды после купания в студеной реке, еще сильнее простудился и стал терять временами сознание. Ну и намучились же мы с ним. Но, при такой удачной вести, не хотели его бросать и волокли на арканах по снегу за собой, устроив род салазок. Подойдя к месту, где оставили больных... нашли их замерзшими... Да это было, пожалуй, лучше. По крайней мере, не нужно их пристреливать или оставлять на расправу большевикам.

Еще раньше началась у многих цинга, т. к. воды не было, ели снег и плохо питались...

Снег теперь был местами глубокий — чуть не пол-аршина, а ближе к перевалу стал доходить до колена. Продвигаться было безумно трудно. Приходилось по очереди протаптывать тропинку. Идти было куда труднее, чем во время первой нашей попытки перейти перевал. Стояла чудная погода, без малейшего ветерка, но с ослепительным солнцем. Белизна снега на солнце слепила.

У меня была случайно приобретенная в одном из кишлаков синего бархата шапка, отороченная по борту черным с белым налетом, китайской лисицы, мехом. Это меня и спасло. Опустишь на глаза шапку, мех тебя и спасает от лучей солнечных. А вот другим досталось, кто просто в папахах шли. Ослепли многие. Кто на неделю, кто на две, кто и на месяц. Нурмаш, наш проводник, три месяца ходил с поводырем.

Сперва протаптывали снег Нурмаш и его помощники, т. к. надо было просто иметь особое чутье, чтобы находить под снегом тропу. Затем стали мы протаптывать по очереди, под указанием Нурмаша. Это была мука, подниматься все время в гору, да еще протаптывать снег. Все выбились из сил.

Настала снова моя очередь идти первому. Брел я, брел, барахтаясь в снегу, наконец изнемог и повалился на снег. Чувствую, что дальше не могу идти. Нет сил, да и только. Было уже собрался стреляться. Кричу назад по цепи: “Ложитесь и отдыхайте”. Все охотно ложатся. Нурмаш тревожно поглядывает на перевал — верно, думает, успеем ли мы до метели и обвалов проскочить. Лежу я и в отчаянии начинаю молиться: “Матерь Божия, не оставь, дай мне силы подняться и дальше идти!” Поднимаю глаза на перевал, который уже хорошо виден (нам Нурмаш объяснил, где две скалы стоят — слева высокая а справа пониже). И... вижу мираж: на высокой скале, весь в солнечных лучах, стоит ангел с мечом в руке, с венком терновым на голове. Меч его блестит на солнце, и им он меня манит...

У меня вдруг возвращаются силы и энергия, я встаю и другим командую “ Встать !” и иду дальше. Меня сменяют, и вот мы добрались до двух скал. Видение, конечно, давно уже исчезло, но прилив сил во мне сохранился. Площадка. Но где перевал?! Делаем еще сотню шагов и... из наших грудей вырываются стон, а затем “Ура!”... Какой восторг нами овладевает... Перед нами начинается пологий спуск... и ведет он в Фергану, т. е., вернее, мы уже в Фергане. Многие, даже сильные духом, зарыдали от волнения, и слез этих было не стыдно.

Тут же дал слово себе, если вернусь в Туркестан и буду иметь возможность, то непременно поставлю статую ангела с мечом на той скале, где его видел.

Мы прямо скатились вниз, а не сошли, и оказалось, очень быстро дошли до первого кишлака. Нурмаш и его спутники ослепли, и им. было не до нас. Теперь мы их вели. У одной из юрт остановились и заказали барана. Хитрый хозяин-ферганец привел нам огромного барана — сразу видно, очень старого, и заломил с нас цену, кажется, пятнадцать рублей, тогда как и молодой-то баран стоил на царские деньги два рубля или три. Согласились. Он уже хотел резать барана, чтобы приготовить плов... в это время прискакал молодой ферганец на взмыленной лошади, соскочил и что-то забормотал быстро. Хозяин его внимательно слушал. Грамолин мне тихо переводит: “Это его Медамин-Бек прислал, приказывает нам оказывать всякое гостеприимство и с нас ничего не брать, а давать все лучшее. Он сам за все рассчитается позже...”

Хозяин сразу изменился... Позеленел от страха, он внимательно слушал гонца, затем согнулся вдвое, прижав руки к животу, принялся отвешивать нам почтительные поклоны, бормоча извинения и сбивчивые объяснения. Так, полусогнутый, он и потом ходил в нашем присутствии. Мы еле удерживались от смеха и улыбки свои прятали в рукава полушубков.

Хозяин что-то буркнул своему сыну и махнул рукой, после чего старый огромный баран исчез и был заменен чудным молодым барашком. Жены хозяина принялись за стряпню, мы же легли отдохнуть. При нашем пробуждении был подан чудесный, жирный, сильно поперченный плов, с прямо тающими во рту кусочками “курдючного” барашка, столь знаменитого своим мясом.

Затем мы двинулись уже по Фергане, и началась... сказка из “Тысячи и одной ночи”. Что нас поразило, это то, что все фруктовые деревья были в цвету внизу — а мы только что вышли из снега выше колен!!! Какой контраст! Солнышко еще сильнее грело и светило, но иначе, чем в ледяных поднебесных горах, и от него люди не слепли... И вдруг вспоминаем, что уже март наступает, а вышли мы из Ташкента седьмого января... Это мы два месяца блуждали по горам?! Боже мой! Два месяца!.. Вспоминаем с грустью, что многих из нас уже нет... Поредели наши ряды... Вышло нас сто один, а теперь и шестидесяти не досчитаешься! Но вот прискакал конный гонец и предупредил, что Медамин-Бек идет нам навстречу. Встреча была трогательная.

Медамин-Бек, окруженный сотней своих телохранителей, слезает с великолепного белого коня Рубина и первым долгом спрашивает у нас, здесь ли Стайновский.

Мы выпихиваем вперед сконфуженного, всегда такого сдержанного младшего Стайновского, а Медамин-Бек его обнимает и еще раз благодарит за освобождение из тюрьмы. Затем, обратившись к нам, говорит, что очень рад, что нам удалось к нему присоединиться. Наговорив нам много приятного, посоветовал в кишлаке хорошенько отдохнуть, прежде чем идти дальше.

Приказав нам всем привести поседланных лошадей, простившись, ускакал “работать”...

Выспавшись, поев еще раз давно не виданной горячей пищи, отдохнув, двинулись уже в конном строю в глубь Ферганы. Когда пришлось проходить один кишлак поздно вечером, уже по темноте, то все жители-ферганцы вышли на улицу с зажженными факелами, а старики, убеленные сединой, спешили взять повод наших коней и поддержать стремя, когда мы слезали или садились. Другие старики, низко кланяясь, предлагали нам разные угощения на подносах.

Проходя днем большой кишлак, жители устилали дорогу коврами, выносили горячую пищу и чуть не силой стаскивали нас с лошадей и принимались радушно угощать: пловом, жареными барашками, жареной дичью и грудами фруктов и сластями.

В одном из кишлаков у меня резко захромал мой конек. Старый ферганец сейчас же подошел и держал лошадь до тех пор, пока я не осмотрел копыта и не извлек запавшего камешка в стрелке. Другой старик исчез и, вернувшись привел в поводу красавца огненно-светло-рыжего жеребца и, обращаясь ко мне, сказал: “Бери моего питомца ему четыре с половиной года. Это хорошая лошадь. Зовут его Алгиджидран. Я стар для него, а моего единственного сына зарезали большевики. Садись на Алгиджидрана и бей побольше большевиков —, отомсти за моего сына!”

Вот положеньице — отказаться, значит, обидеть. Купить — он его не продаст. Молодые ферганцы мигом положили свежий потник на Алгиджидрана и, взяв принесенное стариком седло, поседлали им его. Одно удовольствие было ехать на таком красавце жеребце, если бы не угрызения совести, что смалодушничал и принял коня. Успокоил себя тем, что решил позже спросить Медамин-Бека, как мне быть и как вернуть жеребца рыжего его владельцу?

Медамин-Бека будет чем вспомнить, т. к. с ним нашему партизанскому отряду пришлось действовать довольно долго. Всего пребывания в Фергане описывать не буду, а расскажу только о некоторых эпизодах, сильнее всего укрепившихся в памяти, видно благодаря переживаниям. Их я излагаю в виде отдельных рассказов. Сюда же войдут, как приложение, уход наш в Бухару, действия там, а затем, как финал, уход мой в Персию, уже отдельно от отряда, с двумя моими “адъютантами”: Димитрием-Баем, Иваничем Пулей, англичанином полковником Белли и его спутниками.

Примечания.

292 Князь Искандер Александр Николаевич (2-й). Сын Великого Князя Николая Константиновича. Окончил Александровский лицей (1911). Произведен в офицеры из вольноопределяющихся в 1915 г. Поручик л.-гв. Кирасирского Ее Величества полка. Участник Ташкентского восстания в январе 1919 г., затем в Ташкентском офицерском партизанском отряде совершил переход в Фергану. С марта 1920 г. в Крыму, командир взвода в эскадроне своего полка до эвакуации Крыма. Ротмистр. В эмиграции в Греции, затем в Париже. Умер 16 (26) января 1957 г. в Грассе (Франция).

293 Впервые опубликовано: Военно-Исторический вестник. № 9. Май 1957.

294 В предисловии редакции “Военно-Исторического вестника” указывалось, что автор ведет рассказ от имени вымышленного лица, штабс-ротмистра М.М. Зернова, чтобы спасти свою семью от преследований советской власти.

295 Петр Андреевич Стайновский умер 9 апреля 1969 г. в Бельгии.

 

ну, и несколько фотографий в завершении:

Osipov

Osipov

Osipov

Osipov

Osipov

Osipov

 

Osipov

Семья Черкасова. Старший сын был пулеметчиком на колокольне  во время восстания Осипова.

Cherkasov, Osipov